Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Никогда не будет моим?

— Да здравствует победитель!

Зрители сбились по сторонам дорожки. Стали слышны удары копыт о песок.

Топот ближе.

— Не мой — так ничей! — сказал Додур и нащупал под халатом рукоять ножа.

— Что ты хочешь, Додур-бай?

— Ты клялся мне. Останови Дик Аяка. Останови — или убью тебя!

Часть судей поднялась. Толпа с двух сторон сжала дорожку. Нур Айли оглянулся и потянул повод. Он мчался навстречу ликующим крикам. Крики подхватили его и пронеслись по спине и затылку острым ощущением счастья. В глазах мелькнули мальчишки, папахи, застывшие высоко над толпой, пестрый вихрь халатов.

Дик Аяк вздрогнул от рева. Огромный человек с завязанной головой возник перед ним. Толчок. Нур Айли вылетел из седла и, падая, увидел блеск ножа и морду Дик Аяка, уткнувшуюся в песок.

— Убили Дик Аяка! — закричал в тишине пронзительный голос.

Нур Айли не слышал его.

Люди смешались. Палван остался лежать на песке. Додур, согнувшись, побежал.

Кто-то выхватил винтовку у милиционера. Додур бежал по скаковой дорожке навстречу пыли и коням. У самых их ног свернул в сторону.

Выстрел.

Додур подпрыгнул и побежал быстрее.

Выстрел.

Додур перескочил через бугорок, взмахнул рукой и запрокинулся.

— Конец! — сказала Ай Биби и выронила винтовку.

Когда Нур Айли пришел в себя и увидел располосованное горло Дик Аяка, он хотел покончить с собой ножом, на котором высыхала конская кровь. Его удержали. С того момента Нур Айли замолчал, и, когда смотрел на людей, в глазах его была спокойная пустота.

Целыми днями, а иногда и ночью он сидел на высокой могиле Дик Аяка и смотрел в пустыню. Он ничего не спрашивал, никому не отвечал.

Потом достал пастушеский туйдук и научился тихо петь свою печаль. Песнь его была простая и строгая. Всегда он пел одно и то же.

Немало беспокойных ночей провел Пузы Позы, придумывая, как вернуть к жизни друга. Ничто не помогало.

Ветер уносил и приносил песок к могиле, и Нур Айли все так же неподвижно сидел на ней.

Каждый день к нему приходила Ай Биби и робко останавливалась у могилы.

— Я принесла тебе поесть, Нур Айли! Вот чурек, сыр, кусочек дыни. Очепь холодно, Нур Айли! Ветер холодный. Я принесла ойлик [15], надень его.

Нур Айли молчал.

— Пастухи спрашивают, Нур Айли, где им пасти маток. Аллаяр покупает новую кобылу, хочет тебя видеть.

Молчание.

— Ну, пожалей хоть меня, Нур Айли! Словно камень, дни и ночи ты на этой могиле! Не пьешь, не ешь… Ты простудишься, ты умрешь, Нур Айли! Ты мой разум и мой покой. Что ты делаешь? Разве нет в мире других лошадей? Разве Дик Аяк тебе дороже жены?.. Ты хочешь умереть на могиле Дик Аяка, Нур Айли?

— Хочу!

— Что будет со мной? Что будет с твоим сыном, Нур Айли?

Молчание.

Ай Биби клала на песок принесенное и, плача, уходила. Нур Айли смотрел ей вслед.

Ай Биби шла к Пузы Позы.

— Ну?

— Молчит. Не ест, не слушает меня. Душа у меня готова выскочить от горя. Он так и умрет на этой конской могиле!

— Не плачь, Ай Биби, пожалуйста, не плачь! Я тебя очень люблю. Мы все тебя любим. Я что-нибудь придумаю. Мы вместе что-нибудь придумаем!

И Пузы Позы придумал.

Через несколько дней Аллаяр Сапар предложил Нур Айли на колхозные средства поехать под Ашхабад на тренировочную конюшню, поучиться там научному тренингу. Нур Айли отказался. Ай Биби собрала его хуржум, ему купили билет и насильно посадили в вагон. Пузы Позы провожал его до ближайшей станции.

КОВЕР

1

Все стало прошлым. Началась жизнь под солнцем — лошади, овцы, пески.

В Ашхабаде Кулагин снял у иранца, за Текинским базаром, две комнаты с мебелью, оставил жену привыкать к новому городу и уехал в пески, к стадам каракульских овец.

В Туркмении начиналась весна; на улицах Ашхабада продавали розы, вокруг города зеленели холмы, белые дувалы, тянулись к синему Копетдагу, с утра до вечера было голубое небо. В выходные дни на холмах играли оркестры, юноши бегали за девушками, и девушки смеялись. В Туркмении цвела джида, а когда цветет джида, ни одна девушка не в силах отказать в ласке.

Кулагину было трудно одному в песках, без любимой, Тине — одной в весеннем городе, и они писали друг другу наивные письма, после которых Кулагин садился на рыжего иноходца и пускал его по песчаной тропе, а Типа вздыхала всю ночь.

Она поступила машинисткой в Туркменкульт и торопливо стучала на машинке в белом здании, у подъезда которого поставлены скульптурные изображения туркмена и туркменки; по выходным дням ездила по белому, ослепительному шоссе в Фирюзу через Фирюзинское ущелье, где громоздились голые скалы, бесконечные в лунную ночь.

Наступило лето, пыль повисла над улицами. Тина начала кашлять.

В стаде кончился окот; он прошел дружно, ягнята были здоровые, крупные; кончилась и стрижка, стада тронулись на летние пастбища, к глубоким колодцам Геокча.

Для овцевода настали спокойные дни.

Кулагин вскочил на коня, с коня пересел в поезд Мургабской ветки, в мягкий вагон. Поезд шел медленно, песчаные бугры пылали зноем, пассажиры сидели на подножках вагонов и пели песни русских равнин.

Жена очень похудела. Кулагин пригласил ашхабадскую знаменитость — доктора Невзорова. Это был большой человек, лобастый, грубый, язвительный.

— Ну, вот что, хорошая женщина, — сказал Невзоров, осмотрев и выслушав Тину, — надо вам из Ашхабада удирать как можно скорее, куда-нибудь повыше, в горы, на чистый воздух. Как у вас с деньгами? — спросил он Кулагина.

— Я достану.

— Поезжайте в Нальчик, в Теберду или в Каракол, на озеро Иссык-Куль, славное, прекрасное для жизни место!

— А если в пески, в Рабат? — сказал Кулагин. — Шестьсот метров над уровнем моря, чистейший воздух, ноль осадков летом.

Невзоров назвал Кулагина фантазером. Когда он ушел, Кулагин раздраженно заговорил о том, что все люди страдают инертностью мышления и только гений способен разрушить силу этой инерции. Конечно, он не гений — и очень уважает доктора Невзорова, он попытается мужественно переносить одиночество три или четыре месяца, но почему бы Тине не поехать в Рабат вместе с ним?

— Ну, сделаем попытку, опыт, один месяц! Будет тебе плохо — поедешь в Каракол, а Рабат — замечательное место.

Жена согласилась. Она никогда не заботилась о себе.

Невзоров назвал ее самоубийцей.

— На один только месяц, понимаете — опыт! — прошептала Тина и растерянно заморгала глазами.

— Умеют