Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Здесь, здесь, – ответил Свищов, – сидит старый трубадур, один-одинехонек в пустом театре, сияет своей лысиной в ожидании, когда люстру зажгут.

– Это Юшков, Василий Григорьевич, смотритель училища? – спросил капитан Ранцов, – первый нумер старина, скажу вам-с!

– Идеалист! – засмеялся Елпидифор. – Жуковского «Эолову арфу» читает, обливается!.. «Владыка Морвены»… Очень это для него чувствительно…

Актеры спешили одеваться. Словно полотно под быстрою рукой живописца, сероватый фон уборной убирался с каждою минутой все богаче и пестрее яркими цветами атласных колетов и бархатных мантий, бликами золота по шитью, кистям, эфесам шпаг, мельканием веющих перьев на высоких беретах. Самые лица, наружности, как бы красивели и облагораживались под необычным покроем иных, более живописных времен. Один злополучный Розенкранц-Вальковский, размалеванный по его указанию «придворным красавцем» и вместе с тем «злодеем», выходил, по выражению Ашанина, «не то полишенель, не то лубочный черт». Сам Ашанин, в белом пополам с пунцовым атласном колете и таких же haut de chausses2, в пунцовой бархатной мантии и берете под панашем из белых марабу3, был невыразимо красив.

– Послушайте, голубчик, – говорил ему торопливо Духонин, помешанный «на сценической правде», – что вы в этом уборе заполоните насмерть сердца всех наших зрительниц, о том спора нет; но подумайте, годится ли такое великолепие «бедному незнатному другу Гамлета»? – Ведь это прямо в тексте сказано…

– А вы объясните им, зрительницам: принц Гамлет в трауре по отце; так он, мол, с плеча своего старое платье все отдал донашивать другу своему Горацио, – отвечал со смехом красавец, откровенно любуясь на себя в зеркало.

– Ваня, – крикнул он с места Вальковскому, – вспомни, сделай милость, в сцене твоей и Гильденштерна с Гамлетом опять в дурацком азарте твоем не наступать на Сережу так, что ему хоть в кулису от тебя уходить приходится!

– А ты бы, – отгрызся Вальковский, – лучше за Свищовым глядел, когда он в вашей сцене с Тенью говорит Гамлету:

Я бедствия отечества предвижу, принц

и в порыве чувства хлоп наотмашь принца по животу!

– А что же это «бедствиям отечества» мешает? – нагло захихикал тут же Свищов.

– А то, что я буду покорнейше просить вас умерять необузданность ваших движений, когда вы на сцене со мной! – неожиданно для него выговорил ему Гундуров, выступая из-за ширм, за которыми одевался.

– Что же это такое – наставление? – попробовал было захрабриться он.

– Принимайте, как хотите! – отрезал в ответ Сергей, блеснув глазами и бессознательно делая шаг вперед.

Изо всех концов уборной испуганно обернулись на него взгляды товарищей; они так мало ожидали от него этого резкого, вызывающего тона…

Он был уже одет в своем траурном костюме Гамлета, с неподвязанным, по традиции, спускавшимся с одной ноги чулком и длинными концами подвязки на другой, в вырезном, низко лежавшем под свободно двигавшеюся высокою белою шеей шитом воротничке и с черным по колена плащом, небрежно падавшим с левого плеча. Опущенные светлые усы и легкая бородка клином, удлинняя лицо, придавали ему какую-то сурово-болезненную вдумчивость; темный, слегка проведенный тушью очерк по бровям и под нижними веками усугублял блеск и игру зрачков – серые глаза Гундурова казались совсем черными… Весь облик его в этом виде выражал какое-то скорбное величие, смесь прирожденной, законной горделивости и удручения бесконечною, неисходною тоской…

С первого взгляда на него под этим обликом всем будто сказалось, что он имеет право на эту поразившую их надменную и раздраженную речь…

Свищов не нашел слова ответить, да и не успел бы… Вальковский сорвался с кресла, на которое уже одетого посадил его опять под щетку Василий Тимофеев, и с недофабренною бровью кинулся к приятелю:

– Сережа, гляди же, если ты теперь с этою божественною рожей да не сыграешь мне так, чтобы всех Гарриков за пояс заткнуть, – я тебя задушу!..

– А цепь же ваша где, Гундуров? – подбежал к нему с другой стороны с этим вопросом Духонин.

– Цепь? У меня никакой цепи нет, – ответил он недоумевая.

– Помилуйте, да ведь это классическая необходимость для Гамлета – цепь с портретом на ней отца в медальоне, как же это вы забыли? Надо бежать сейчас достать где-нибудь!

– Не это ли вот самое, что требуется? – спросил убиравший за ширмами Федосей. – Сейчас генеральша прислала и с записочкой.

Он подал ее барину. Софья Ивановна писала:

«Тебе нужен к костюму медальон на цепи. Княжна вспомнила и посылает. Береги особенно, в нем портрет отца ее в молодости».

– Ну, вот и чудесно! – говорил Духонин, между тем как Сергей вынимал требуемое из коробки, сопровождавшей записку. – Это принадежит тетушке вашей?

Гундуров судорожно, почти грубо вырвал цепь из рук Духонина, накинул ее себе на шею и засунул медальон между пуговиц колета, в боязни, чтобы тому не вздумалось открыть его…

Благовоспитанный москвич, недоумевая, поднял на него глаза:

– Что с вами, Гундуров?

Сергей схватил его за обе руки;

– Ради Бога, не сердитесь!.. Я… я сам не знаю, что со мною делается!..

Злоба душила Свищова. Ему надо было отомстить, «взять свое» за претерпенное им сейчас унижение… Он нашел:

– Ну, батенька, – обратился он к Карнаухову, – вот посмотрите на нашу Офелию! Предваряю заранее: сердечко на привязи держите!

Толя, которому в это время подклеивали бороду, рванул головой вверх так, что вся борода осталась в руке парикмахера, и возгласил нараспев:

Благоговею богомольно

Перед святыней красоты4.

– Да-с, – захихикал на это Свищов, – счастлив этот преторианец петербургский,

Святыни сей ближайший обладатель!

– Разве это решено? – тревожно воскликнул Толя; он разделял все иллюзии своих родителей относительно возможности брака сестры его с Анисьевым.

– И вечно этот ваш вздор и выдумки! – заволновался Факирский, одевавшийся в углу рядом с Шигаревым. – Откуда вы это взяли?

Есть много на земле, мой друг Факирский,

Что и не снилось мудрости твоей!

– задекламировал, продолжая хохотать, нахал. – Я полагаю, во всяком случае, что для княжны эта «выдумка» нисколько не обидна.

– Почему вы так полагаете-с? – воскликнул студент, кипятясь и избегая в то же время встретиться глазами с Гундуровым.

– А потому полагаю-с, что она цену должна себе знать… Да и вам бы, кажется, знать надлежало, юноша прекрасный, что такие золотые пташки не про наших московских соловьев!..

– А про петербургское воронье, по-вашему? – пылко вскликнул из другого угла Духонин.

Свищов торжествовал:

– Э, батенька, лаяться-то все мы мастера! А вы взгляните-ка на него: – тридцати без малого лет – полковник, царский адъютант, с тверди небесной все созвездия себе на грудь перевел… А мы