Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

этой пожилой, образованной провинциалки, от которой так и веяло тоном и привычками, складом ума старинной «bonne société»8… Они не переставали разговаривать между собой в продолжение всего обеда, вследствие чего, едва успели встать из-за стола, вся семья Карнауховых, с Толей в том числе, сочла нужным представиться Софье Ивановне «en qualité de voisins»9, и княгиня Додо, вызвав на уста очаровательнейшую из улыбок своих минувших времен, просила позволения посетить ее в Сашине. Граф Анисьев, с своей стороны, узнав от Женни, что она тетка Гундурова, не переставал изучать ее украдкой во все продолжение стола и из этого изучения вынес такого рода понятие, что это «старуха, с которою, пожалуй, придется считаться»…

Сам он сидел, по назначению хозяйки, между обеими княжнами, Линой и Женни, и на этом жгучем пункте вел себя с искусством опытнейшего стратега. Он так равномерно поворачивал свою глянцевитую голову то направо, то налево, так аккуратно распределял свои улыбки между обеими своими соседками, так беспристрастно делил между ними цветы своего остроумия, что все это могло бы быть взвешено на аптекарских весах и самый зоркий взгляд не в состоянии был бы подметить, на какую сторону склонялись эти весы. Но стороны зато относились к своему центру далеко не равномерно: добродушная Женни весело смеялась и болтала взапуски за ним; его блестящие речи шли мимо ушей все так же немой и глухой теперь ко всему Лины. Она ничего не ела… Какой-то туман расстилался пред ее глазами… Участие петербургской гостьи, беседа с нею не успокоили – они как бы еще усилили ее грусть и тревогу… «Как он должен страдать!» – проносилась в сотый раз у нее в голове все та же мысль. И тут же приходил ей на память какой-то стих из ее роли Офелии… «А затем как?.. Забыла!.. Боже мой, если я вдруг на сцене не вспомню реплики!» Она глядела прямо пред собой: все в том же тумане мелькали пред ней озабоченное лицо Софьи Ивановны и рядом с ним приподнятые на углах, живые, темные глаза…

«Она знала папа… ей были тогда мои годы»… Дрожь пробежала по спине Лины. Пред нею рисовалась большая высокая комната с уходящими в тень углами, мраморная доска стола с карселем под зеленым абажуром, уставленная стклянками, и рядом, на подушках, под приподнятым пологом, исхудалый, тонкий, незабвенный профиль… «Искупи меня, искупи меня, грешного!» – сквозь надрывающий кашель, вся замирая, расслушивала она его слова…

– Давно никто не внушал мне к себе такого сердечного чувства, как эта девушка! – говорила в то же время про нее графиня Воротынцева своей соседке. – 10-Et pauvre enfant, я пари держу, – elle doit avoir une grosse épine à travers le cœur-10… Вы знаете что? – спросила она поспешно, пораженная выражением лица, с которым слушала ее Софья Ивановна.

– Знаю, – отвечала та, – и с радостью, – примолвила она с обычною своею живостью, – еейчас отдала бы все, что остается мне жить, чтобы вытащить эту занозу из ее… и еще другого сердца!..

L

Актерский обед был также не весел. Один неизменный шут Шигарев потешал «пулярок» своим гаерничаньем и анекдотами, которым он, впрочем, сам хохотал гораздо более, чем его слушательницы. Зяблин, вообще не говорливый, пил теперь свой рейнвейн с таким глубокомыслием, будто решал в голове задачу из дифференциального исчисления. Вальковский отстранял нетерпеливою рукою каждое из подаваемых ему блюд, жадно вбирая в то же время широко открывавшимися ноздрями их соблазнительный запах, злобно вздыхая и волком глядя кругом себя: он уже два раза пред обедом примерял свой костюм Розенкранца, – «в талии ничего, сходится, а вот под мышками, того и гляди»… – нет, он не имел права обжираться!.. Между Духониным и Факирским начались было обычные им прения, на сей раз на тему о «пресыщении в любви», по поводу одного пользовавшегося тогда большою известностью французского романа «Marianne»1, но разговор не клеился, и после какого-то цинического замечания вмешавшегося тут Свищова об отношениях к автору его, Jules Sandeau, «госпожи George Sand, позаимствовавшей половину фамилии любезного для сочинения себе псевдонима», смолк и вовсе. Студент даже не вспылил, как то обыкновенно случалось; он был озабочен с самого утра, с той минуты, когда повод приезда «петербургского преторианца» был ему поведан тем же Свищовым… Черные тучи заволакивали теперь радужное небо социально-романических мечтаний, в которых вечно витало воображение юноши. В этих золотых мечтаниях он давно, как мы уже знаем, «отказался от княжны, во имя своей бедности, своей святой бедности», – отказался «для другого, более совершеннаго, более достойного ее»… Он не сомневался, что Гундуров любит ее; он угадывал «растерзанною душой», что и она любит Гундурова, – и всего себя передавал им на жертву, ничего, ничего не требуя для себя, лишь бы когда-нибудь она узнала и сказала бы, что он умел быть ей предан, как Ральф Индиане, как Мазаччио любовнице Гораса[40]. «И он ненавидел теперь» всем естеством своим «этого» раздушенного военного царедворца из Петербурга, «этого» представителя официальной лжи и светской безнравственности, приехавшего смутить «светлый мир их человеческих отношений». «Да, ты человек, тебе по праву участие братьев твоих по духу», – говорил себе Факирский, участливым и беспокойным взглядом следя за Гундуровым и стараясь вычитать на его лице «настоящие ощущения его внутреннего я»… Герой наш упорно молчал; от него не ускользали ни эти пытливые взгляды студента, ни едва сдерживаемая, злонасмешливая улыбка на нахальных устах Свищова каждый раз, как глаза их встречались. И участие это, и недоброжелательность равно злили его, равно оскорбляли; в нем пробудилась какая-то особенная чуткость, какая-то нервная угадчивость, которой он не знал за собой до сих пор. Он до вчерашнего дня жил в каком-то сияющем пространстве над облаками, между своею ролью Гамлета и любовью к княжне, слепой и глухой на все, что вне этого происходило кругом его. Сегодня внутренние очи его открывались будто в первый раз: непрошенные и бессильные друзья, презренные, но жестокие завистники, неодолимые предрассудки, настоящее положение его в этом доме, вся эта «действительность, как она есть», представала теперь пред ним в неумолимо ясных чертах. «Он попал сюда не как равный к равным, а в качестве скомороха, имеющего позабавить на мгновение толпу праздных светских людей, с которыми у него нет ничего общего, да и которые сами не признают его своим… Он должен был это понять с самого начала – князь Ларион дал это ему почувствовать тогда же, в том разговоре после первой репетиции, – но он безумно увлекся тогда»… «Сама