Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Чтобы… – подговорил он.

– Насколько это будет для вас нужно! – заключила она с несколько насилованным на этот раз смехом.

Он замолк, погруженный в размышление и все продолжая избока глядеть на нее…

– Так вы полагаете – в Петербург? – сказал он через миг, подымая голову и с прояснившимся взглядом.

– Непременно! – сказала барышня.

– Потому что?.. – он ждал ответа.

– Потому что там не будет…

– Господина Гундурова? – спокойно договорил он за нее.

– Вы знаете?

Он утвердительно повел головою. Ольга всплеснула руками:

– Ах, как приятно, когда человек, с которым имеешь дело, такой умный!

– Не трудно, – сказал он легким поклоном и почти презрительною усмешкой, – это, кажется, le secret de la comédie7…

– A теперь будьте еще умнее, – вскликнула барышня, – устройте так, чтобы мы уехали в Петербург!

Она в пылу интересного для нее разговора присаживалась все ближе и ближе к нему; ее круглое, полное плечо почти касалось молодого человека.

– А вы, – проговорил он вдруг сдержанным, еле слышным шепотом, – а вы мне будете очень благодарны, если я вам это устрою?

– Ужасно! – вырвалось у нее при этой радостной мысли.

– Помните же! – сказал он это так, что барышня нежданно смутилась и ресницы ее опустились как бы сами собою.

Когда она подняла их опять, Анисьев стоял пред нею, стройный и изящный, и со своею спокойною улыбкой спрашивал ее:

– Вы не изволите знать, какой лучший способ отправить отсюда письмо на почту?

– Если что-нибудь нужное, – живо ответила она, – лучше отдайте папа: он отошлет его с нарочным.

– Я бы не хотел его беспокоить, – учтиво отговаривался наш полковник.

– Почему же?

Она протянула ему руку:

– Ведь мы теперь союзники?..

Он оглянулся, быстро прижал выше кисти эту обнаженную руку к горячим губам и еще быстрее вышел из пустой гостиной…

Вернувшись в свою комнату, он сел за стол и писал вплоть до самого обеда.

XLIX

К обеду наехала в Сицкое новая компания гостей, преимущественно из тогдашних московских светских жён премьеров1. Приехали два друга, князь Хохолков и Мишель Лунов, веселые и любезные завсегдатели гостиных и будуаров; приехали двоюродные братцы, Костя Подозерин, ужасно похожий на стерлядь, соревнователь Толи Карнаухова по части пения чувствительных и юных романсов, и Савва Роллер, победитель сердец и умник, которого прозывали «l’illustre étranger»2, на том основании, что родом был он из Волоколамского уезда и ни на каком иностранном наречии не объяснялся. За ними небрежною походкой, ласково улыбаясь большими серыми глазами и такими же большими, мягкими губами, плелся Петя Толбухин, милейший лентяй и англоман, про которого в то время пелся куплет:

Вот, как будто с парохода,

Master Piter Tolboukine,

Отпустила ему мода

Бакенбарды в пол-аршин и т. п.

Явился какой-то куда-то проезжавший дипломат, служивший одно время под начальством князя Михаила Шастунова, господин с крючковатым носом и испитым лицом, вследствие чего графиня Воротынцева тут же прозвала его «un perroquet malade»3, – а за ним весьма смахивавший на татарчонка, маленький, черненький артиллерист, состоявший вечно в отпуску, немолчный болтун, хрипун и хохотун, известный во всех углах России под кличкою «Сеньки», лестного уменьшительного, которое суждено ему было нести от детства и до старости лет…

Он и Костя Подозерин тотчас же присоседились к Толе Карнаухову, с которым и сели в конце стола, подалее от взоров «начальственного синклита», как выражались они…

Пили они много, еще более врали. «Mon cher, mon cher!» – то и дело среди пчелинаго жужжания трапезовавшей толпы, взрывался неудержимо хриплый голос артиллериста, и граф, знавший всех и каждого, взглядывал в их сторону и, подняв ладони, произносил своим акафистом: «Вечно Сенька шумит, пустая башка!..»

Многолюдный и бесконечный обед, несмотря на это, прошел довольно скучно; ему недоставало того общего, дружного оживления, какое вносило обыкновенно в будничные трапезы Сицкого молодое общество наших лицедеев. Для них часом ранее сервирован был особый стол в одном из флигелей дома. Француз-повар княгини превзошел себя зато в этот день. «Menu fretin» уездных соседей никогда еще в жизни не чувствовали на языке своем вкуса таких соусов, не глатывали таких соте4, в которые черт его знает, что положено, – рыба или бекас, никогда так много не приходилось им поглощать и жевать так мало… Зато князь Лоло, тонкий гастроном, после каждого блюда прикладывал пальцы ко рту и посылал ими знаки лестного одобрения по адресу хозяйки, самодовольно улыбавшейся ему в ответ со своего председательского места. Наша княгиня чувствовала себя опять в вожделенном расположении духа. Экспликация со «vrai ami» покончилась, надо полагать, – к обоюдному их удовольствию, так как вслед за нею «бригант», отправившись за актерский стол, сел на свое место с особенным, не то таинственным, не то сосредоточенным видом и, заметив, что пред его прибором стоит бутылка какого-то сотерна, строго взглянул на официанта и коротко отрезал: «Подать мне моего рейнвейна!» А княгиня Аглая по пути из своего ситцевого кабинета в столовую все время не то томно, не то стыдливо улыбалась стенам… В столовой змея-Додо, как ни в чем не бывало, подошла к ней с восторженными комплиментами насчет ее великолепной argenterie. «Elle vient de Storr et Mortiner5!» – тотчас же объявила ей Аглая Константиновна, забывая свои обиды и мгновенно переносясь мыслью к незабвенному Шипмоунткаслю… И опять теперь, сидя на своем хозяйском месте, насыщала она зрение ослепительным видом этого своего серебра, стекла и nappes damassées6, мрачно почтительными физиономиями своих официантов, переменявших тарелки и разливавших вина в стаканы со внушительностью жрецов, совершающих священнодействие, золотым и серебряным шитьем 7-«de la maison de l’Etpereur» на воротниках обоих «comtes», старого и молодого, восхитительным «toilette рагée» своей петербургской гостьи, «la comtesse Tatiana», и проч., и в сладком торжестве повторяла мысленно: «non, cela n’était pas plus cossu chez les Deanmore-7!», прислушиваясь в то же время с достодолжным вниманием к интересному рассказу сидевшего одесную ее графа о том, как «его графиня» любит собак.

По другую ее руку сидела по-прежнему графиня Воротынцева, посадившая подле себя с другой стороны вместо имевшего занять это место князя Лоло Софью Ивановну Переверзину. Лина познакомила их пред обедом. Оказалось, что графиня много слышала про нее от одной своей тетки, которую она очень любила и которая была одного выпуска из Смольного и очень дружна с Софьей Ивановной. Они с первого взгляда очень понравились друг другу: светская петербургская женщина оценила сразу оригинальность и прямоту