Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Что, фальшивлю! – крикнула она со сцены княжне Карнауховой.

– Ах, ты, судьба прокля… – замер взрыв восторга и отчаяние бедного капитана Ранцова среди кликов и плеска всей залы…

Ольга сбежала вниз и подхватила опять под руку Женни.

– А теперь пойдем, ты все теперь видела и слышала; сейчас будут звонить ко второму завтраку – пора, пора!..

– Mesdames и господа, позвольте!

К ним подбежал Духонин:

– Известно ли вам насчет сегодняшнего обеда?

– Что такое?

– Для актеров сегодня особенный стол, к пяти часам, так как, если обедать в шесть со всеми, к восьми, когда начнется спектакль, не успеешь ни отдохнуть, ни спокойно одеться…

– Тем более что сегодня будут без отдыха обедать! – сострил при сем удобном случае Шигарев.

– Я буду обедать со всеми, – объявила Ольга, – я не участвую в «Гамлете».

– Как же так? – вскликнула обиженно Eulampe, – ведь ты хотела, для эффекта, выйти с нами вместе в свите королевы. Ведь так условлено было, господа?

– Да, да, конечно! Ольга Елпидифоровна, что же это вы?

– Нет, я не хочу – и так вас много! Будет с нее! – примолвила барышня, с невольною гримасой по адресу отсутствующей Гертруды.

– А где она сама? – спросил кто-то. – Где Надежда Федоровна? Ее не видно сегодня все утро?

– Она у себя наверху, я была у ней, – отвечала одна из «пулярок», – она, говорит, была ночью очень больна и отдыхала, чтобы к вечеру можно было ей играть…

– Пойдем, Женни! – заторопила ее опять Ольга Елпидифоровна, топая на месте и подталкивая ее локтем. Но Чижевский снова успел завладеть крупною княжной, у которой он теперь выпрашивал мазурку на бале после спектакля.

– Ведь вы знаете, что мне за это достанется? – говорила она в ответ с твердым внутренно решением танцевать эту мазурку с ним во что бы то ни стало.

– Да что же я такой за пугало? – жалобным голосом возражал он. – Минотавр, людоед, Баба-Яга, чтобы меня так опасались?

– Хуже, хуже! – хохотала Женни. – Fat et suffisant8! Под этою вывеской всем известны.

– Знаете что, княжна?

– Что?

– Мне ничего не остается, как в один прекрасный день взять и увезти вас!

Она рассмеялась пуще прежнего, к немалой досаде Ольги Елпидифоровны, которая не предвидела конца этому разговору.

– Как же не так! Увозите Линину Глашу, она, пожалуй, согласится.

– Хорошо, я увезу Глашу, а вы мне дайте сегодня мазурку! – предложил на все готовый Чижевский.

– Ну, Бог с вами, возьмите! Только вот что: во все время, как будем сидеть, не смейте смотреть на меня! Глаза держите все прямо пред собой и оборачиваться ни-ни, потому что это главное – за глазами наблюдать. А рот немножко в сторону, ко мне, и говорите! Говорить можно, кто подслушает?.. Ах, как петербургские хорошо это сумеют делать! – вспомнила княжна с новым смехом. – Вот у Анисьева поучитесь, например!..

– А это вы по собственному опыту знаете? – спросил москвич, прикусывая губу.

– Quel impertinent vous faites9! He хочу больше с вами говорить!.. Пойдем, Ольга!..

– Слава Богу! – вскликнула барышня. «В самый раз!» – подумала она, заметив, что Ашанин, оправившийся от нервного возбуждения, произведенного на него ее пением, с прежнею «противною своею улыбкой вылез откуда-то» и направлялся опять к ней, «семеня по-петушьи ножками», даже заметила она почему-то в эту очень дурную для него минуту.

Она крепко прижала к своему боку локоть Женни, чтобы «не вздумалось ей опять к своему предмету», – и обе бойкие особы выбежали в коридор, соединявший театр с главным корпусом дома.

XLVIII

Часы бежали. Отсервирован был luncheon, второй завтрак, за которым граф после двухчасовой прогулки изволил кушать с большим аппетитом и чувствовал себя в необыкновенно бойком и галантерейном расположении духа. Он все время за столом посылал умильные улыбки Ольге Елпидифоровне, грозил ей издали пальцем и называл «шалунья», отчего она вдруг сделалась предметом таких же улыбок со стороны всего остального мужского общества и кисло-сладких взглядов со стороны большинства прекрасного пола. Но смышленая особа держала себя на этот раз безукоризненно, не замечала будто ни взглядов этих, ни улыбок и, опустив невинно очи, подымала их лишь для скромно-благодарной улыбки по направлению благоволившего к ней начальства.

– Премилая особа! – выразил по этому случаю граф сидевшей о правую его руку графине Воротынцевой. – Поет прекрасно!

– Et vous savez, comtesse, de pa beaucoup1! – перегинаясь мимо него к гостье, многозначительно и таинственно сообщила об Ольге с своей стороны хозяйка дома, указывая пальцем на свой выпуклый лоб.

– Да? – сказала графиня, вглядываясь с места в барышню и приветливо улыбаясь ей, как только встретились они глазами.

– Yres bien2! – одобрительно кивнула она затем в ответ Аглае Константиновне.

После завтрака она просила представить Ольгу.

Барышня ног под собою от счастия не чувствовала; она млела и приседала, приседала и млела…

– У вас, говорят, прелестный голос… Услышим мы вас сегодня вечером?

– К несчастию моему, non, comtesse3! Я в «Гамлете» не играю… Но завтра я буду, буду много петь… А если бы вы знали, madame la comtesse, – и барышня внезапно скрестила себе на груди с умоляющим видом руки, – как бы я была счастлива, если бы вы слышали, как я пою!

В невинных грезах своего пылкого честолюбия в этой «петербургской царице» барышня наша прозревала уже лучший для себя путь «попасть ко Двору за пение».

«Петербургская царица» словно угадала, что происходило у нее в душе; она засмеялась:

– Если вы воображаете, что я что-нибудь понимаю в музыке, вы очень ошибаетесь! Je m’entends en beaux yeux beaucoup plus qu’en musique4, – любезно примолвила она, глянув в эти beaux yeux очарованной девицы, и, поклонившись ей с новою улыбкой, ушла в назначенный для нее покой в сопровождении княгини Додо, все еще злобной, как сыч, и мрачной, как ворон.

Граф, кушавший кофе в гостиной, подозвал и посадил барышню около себя, – зрелище, от коего сидевшая тут неподалеку «образованная окружная» сочла почему-то нужным закрыть лицо себе веером…

– А где отец? – невиннейше спрашивал между тем Ольгу его сиятельство.

– Он здесь, граф! Прикажите позвать к вам?

– Позовите!

Толстый Елпидифор, державшийся все время в сторонке, но постоянно начеку, вырос как из-под земли.

– Дороги у тебя хороши! Распорядительный! – милостиво запел свой акафист граф вытянувшемуся и, как маятник, опускавшему и подымавшему перед ним свою круглую голову исправнику, приглашая в то же время его дочь занять прежнее свое место рядом с ним на диване: – в одном только месте там, мостик,