Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– В Англию-то? – Из приморского города?

Все, что было тут, – разразилось бешеным хохотом. «Фанатик» плюнул, выбранил себя «дурнем» и ушел в кулису.

– Господа, позвольте, свеженькое, сейчас курочка снесла! – закричал Шигарев, вскакивая ногами на парапет, отделявший оркестр от кресел, и обращаясь лицом к зале. – Сидел я за завтраком рядом с одним здешним помещиком, фамилия ему Мудрецов. Вы, говорю я ему, происхождения, надо полагать, греческого? – Как же, говорит он мне на это с-оника, – я происхожу, говорит, от двух греческих мудрецов, Кирилла и Мефодия!

– Браво, браво! – раздался новый неистовый смех. Шигарев соскочил на пол, раскланялся, замяукал по-кошачьи и вернулся за новыми колотушками к Eulampe.

Гул загудел с новою силой.

Женни и Ольга, входя, заткнули себе инстиктивно уши.

Их тотчас же увидели, подбежали… Чижевский, суетившийся в это время как-то особенно усердно подле Глаши, смазливой горничной Лины, под предлогом пропуска ее в кулисы с картонами костюма Офелии, которые она несла в уборную своей барышни за сцену, отпрянул от нее, как от чудовища, едва завидел крупную княжну, и, состроив невинное лицо, пошел ей навстречу.

Но она уже успела все заметить и тотчас же принялась его за это, что говорится, шпынять и жучить. Она была на это большая мастерица. Чижевский отшучивался, краснел, начинал сердиться, наконец, обернув против нее оружие, принялся в свою очередь дразнить ее Анисьевым.

Ольге Елпидифоровне чужие «нежности» были очень мало забавны. Но она не отымала руки своей из-под руки Женни; она давно видела, как, не глядя на нее и будто горячо о чем-то препираясь с Факирским, подвигался, не торопясь, к проходу между кресел лукавый Ашанин… «Вот-вот сейчас подойдет он ко мне, как ни в чем не бывало, а сам зол, как черт, – думала она, – и начнет со смешков»…

Дон-Жуан действительно был «зол как черт», зол на себя за то, что у него теперь ныло и клокотало в душе «из-за этой девчонки», за то, что не имел силы переломить себя, не имел силы «сесть опять верхом и поехать»… «Я буду глуп с нею, я чувствую!» – повторял он себе с невыразимою досадой, с злобным наслаждением помышляя в то же время, как он все-таки «свое возьмет, накинет ей аркан на шею и затянет, затянет узлом – не порвешь!»…

«Олива» и «лавр», Маус и Ранцов, были уже тут, подле нее, с обычными фразами, со знакомыми вздохами. Никогда еще не казались они ей так мелки, так ничтожны. «Уезд!» – проговорила она мысленно, и ей становилось противно. Ей вдруг представлялось, что она, Ольга, mademoiselle Olga d’Akouline, воспитанная в перворазрядном институте, прирожденная Pétersbourgeoise et demoiselle du grand monde1, в первый раз в жизни попала в эту глухую провинцию, в первый раз видит эти уездные лица, эти смешные, взъерошенные усы надо ртом армейского «капиташки», этот череп Сократа на булавке, воткнутой в истрепанный атласный шарф этого белесоватого «стряпчего»… «Стряпчий!» – и презрительно сжимались ее губы… «А вон там еще лисицей, бочком, крадется этот московский ловелас… И рад, что у него на голове целый ворох волос торчит… Такой mauvais genre, и жилет не по моде»…

– Не довольно ли, Женни? – промолвила она громко и по-французски. – Нас ждут в гостиной.

Обожатели ее вскрикнули оба разом:

– Только вас, значит, и видели мы! – завздыхал, ероша волосы свои, капитан.

– Какие вы, однако, сегодня жестокие! – промычал, уходя в свои воротнички, «стряпчий».

Ашанин был уже от них в двух шагах.

Olga d’Acouline медленно приподняла глаза к плафону, как бы в первый раз заметив изображенных там вакханок и нимф, и небрежно, но отчетливо произнесла по-французски же:

– Не всякий день праздник!..

– А «праздником» называется у нас репетиция? – услышала она несносный для нее теперь, насмешливо-вкрадчивый голос «московского ловеласа».

Он стоял перед ней и смеялся… смеялся, как бы не признавая то, чем она себя теперь чувствовала, смел смеяться с этим кудрявым ворохом на голове и в старомодном жилете… Ее взорвало…

– Не хочу и не будет! – сверкнув зрачками, отрезала она, не глядя на него.

– По мне и лучше! – хладнокровно сказал на это Ашанин, жадно в то же время обнимая ее всю коротким взглядом.

– Это почему? – спросила вдруг, оборачиваясь, Женни. – Présentez moi monsieur2! – сказала она Чижевскому… Тот официально произнес его имя…

Дон-Жуан почтительно склонил голову…

– Почему вы думаете лучше, чтобы репетиции не было?

– Ольге Елпидифоровне, главное в ней – пение, а я, – промолвил Ашанин смиренным тоном, – у меня слух очень нежен, я бы боялся сегодня фалышивых нот.

Женни расхохоталась во всю мочь.

– Я никогда в жизни не фальшивила! – мгновенно вскипятившись, воскликнула барышня.

– Та, та, та! И Марио фальшивит3, не то, что ты!

– Я! я! – едва могла говорить Ольга. – А я вот тебе покажу!

И, вырвав стремительно от нее руку свою, она кинулась со всех ног к оркестру:

– Monsieur Erlanger, monsieur Erlanger!

Тонкая, сухая, с ироническою улыбкой и узенькими, длинными усиками над едва намеченною линией губ, голова известного тогда дирижера Малого московского театра обернулась на нее:

– Mademoiselle, à vos ordres4?

– Пожалуйста, мою арию! (Она вставляла в третье действие «Синичкина» арию Вани из «Жизни за Царя»5: «бедный конь в поле пал»). – Allegro, и начинайте с reprise6: «к нам пришли поляки»… Я хочу только показать…

– Зейчас, зейчас, mademoiselle! – улыбнулся он ей в ответ. Музыканты с видимым удовольствием отыскивали свои ноты, – они уже аккомпанировали Ольге накануне. – О, езли б у нас в театр был такой голоз et des yeux comme ça7! – говорил он сам, прищуривая на нее свои лукаво-сластолюбивые глазенки и вооружаясь своею палочкой.

– Начинайте, начинайте! – нетерпеливо постукивая ногой, торопила его Ольга уже со сцены.

Смычки поднялись…

Что говорится, с листа все унес с собою ее неотразимый, волшебно-страстный голос… Можно было все ей простить, все стерпеть от нее за эти всю душу захватывавшие и необузданные звуки… Так петь мог только голос на заре своей силы, – царственный богач, надменно расточающий свои сокровища из-за мгновенной прихоти… Резонанс залы был великолепный. Словно на пылающих крыльях, разносил он этот голос в беспредельную ширь… Музыканты, блестящими глазами следя за певицей, забыли о своих партиях; все сильнее, все бойчей становился темп, – палочка Эрлангера, как бы помимо его воли, била неудержимо по воздуху… Ашанин упал в кресло в каком-то опьянении.

Я как Бо-жий по-сол.

– прозвенели, будто медные колокола, одна за другой, шесть невообразимо ровно и верно отчеканенных нот,

Впереди, впере…

и, не дав