Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
Четверть века назад. Книга 1 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
– Да для чего это тебе? – спросила барышня, которой чрезвычайно не хотелось уходить теперь из гостиной, где, она надеялась, ее пригласят петь, – а пением ее, рассчитывала она, должны были быть завоеваны ей разом два сердца: Анисьева и «очаровательной графини».
– Я тебе прямо скажу, – отвечала стремительно Женни, – я хочу кокетничать сегодня, кокетничать à mort. Je veux faire des bêtises16, тазло, тазло ей!.. Семь бед – один ответ!.. Мне хочется видеть Чижевского, – шепнула она ей на ухо, – пойдем, la barischnia!
– Послушай, – сказала, подумав, Ольга Елпидифоровна, – я пойду с тобою, но только с двумя условиями.
– Что такое, говори скорей!
– Во-первых, ненадолго…
– Хорошо, хорошо! – Дальше.
– Во-вторых, ты от меня не отойдешь – мы все время будем под руку.
– Это к чему? – вскрикнула Женни.
– Потому, – сказала та, хмуря брови, – потому, что я не хочу, чтоб один человек говорил со мной вдвоем…
– Кто такой? – княжна так и заходила вся. – Кто такой, говори.
– Ты его не знаешь… Ашанин там один… – нехотя промямлила Ольга.
– Как не знаю! Он только у нас не бывает… Ашанин, – il est si beau, ma chère17!..
– Да… но я… я не хочу…
– Что он тебе сделал?.. Ты верно…
– Ничего не «верно»! – Ольга Елпидифоровна вспыхнула вдруг. – Не хочу просто… ну, надоел…
Женни расхохоталась:
– Бог тебя знает, какая ты сумасбродица! – вскликнула она и, просунув руку под руку барышни, направилась с нею к двери, скользя одною ногой по паркету вперед, как бы собиралась танцевать.
Анисьев так и сыпал блестками своей изысканной французской речи, быстро, легко и искусно переходя от предмета на предмет, от свежего петербургского анекдота к лорду Пальмерстону18, от «интриг» президента тогдашней французской республики к «impressions poétiques»19, вынесенным им из прошлогодней Венгерской кампании… Его оживление и веселость вызывали не раз улыбку на устах графини Воротынцевой. Сама Лина инде бессознательно усмехалась… Графиня незаметно откатила еще немного свое кресло назад; блестящий флигель-адъютант и княжна сидели теперь друг против друга под ее наблюдательным взором… Но Анисьев сам все видел, все наблюдал; чем «комплицированнее» казалось ему теперь его положение, чем более опасался он, – с одной стороны, какой-нибудь «компрометтантной20 глупости» от «невозможной маменьки», с другой – неожиданной выходки от княгини Додо, «ругань» которой с хозяйкою дома он отгадывал теперь издали по возбужденному выражению их лиц, – чем, наконец, затруднительнее для него, после всего, что он успел узнать утром, представлялся ему «подход» к главной цели его стремлений, к этой немой и равнодушно глядевшей на него девушке с ее такими же немыми для него глазами, – тем беззаботнее будто и ровней звучал его голос, тем сдержаннее и покойнее глядел он на нее, на свою петербургскую собеседницу.
Он рассказывал теперь о цыганских оркестрах в Венгрии, яркими красками описывал их костюм, их бронзовые лица, их «extérieur osseux et blême comme celui d’un fakir de l’Indei21»… Он был в восторге от их чардашей…
Графиня Воротынцева поводила молча своими умными глазами на него, на Лину, на ее мать, к которой как бы на выручку подходил в эту минуту словно из земли выросший, мрачный и в голубом галстуке «Калабрский бригант», на княгиню Додо, нервно позевывавшую от неостывшей злости и от приятности беседы с глухим генералом, потом опять на этого блестящего офицера с его гладко выстриженною головой, с его приторно книжною французскою речью из-под лоснившихся усов… Ей было уже все понятно… Что-то невеселое, как бы от близкого и тяжелого воспоминания, змеилось по углам ее губ…
– Вы еще не знаете Петербурга? – неожиданно спросила она Лину, останавливая на ней взгляд, полный какого-то болезненного участия.
Лину почему-то будто холодом обдало…
– Нет, – сказала она.
– Так вот он перед вами! – рассмеялась графиня, кивнув на Анисьева. – Dans toute se séduisante horreur22!
Блестящий воин… Он засмеялся тоже…
– Это по поводу чардаша в Дебречине пришла вам эта мысль, графиня? – сказал он только сквозь этот смех.
– Oh, à propos de bottes23! – отвечала она, пожимая плечами.
– И как же должна понять княжна этот загадочный отзыв ваш о Петербурге и о нас грешных, – все также небрежно улыбаясь, спросил он, – во хвалу или в порицание?
– Разумеется, в похвалу, – насмешливо ответила графиня, – иначе она и обо мне должна была бы составить себе дурное мнение: я так долго сама возилась со всеми вами!..
Лине не нужно было этого указания: она свежим чутьем своим чуяла, из какого мира был этот благоухавший пред нею цветок, и бедное сердце ее ныло до измоги.
XLVII
В театре шла не репетиция, а какое-то вавилонское столпотворение. Звон, гам, трескотня, визг и гул как из трубы. В оркестре прибывшие еще за два дня до этого из Москвы музыканты строили свои инструменты, сжавшись кучкой по своему обыкновению, стрекотали подле него «пулярки» с дебелою «окружной», игравшею Раису Савишну, во главе, готовясь пройти свои куплеты во «Льве Гурыче Синичкине». Около них вертелся петушком Шигарев, напевая им под шумок всякие галантерейности, за что то и дело получал колотушки по пальцам от руки решительной Eulampe. В креслах слышался наглый смех Свищова, который громко повествовал тут же о том, как Шигарев за каждую из таких колотушек получал будто от той же Eulampe по пяти счетом поцелуев в ламповом чулане за сценой, куда они будто бы убегали после каждой репетиции… Но его никто не слушал; сидевшие с ним рядом и кругом актеры орали каждый за себя, не понимая друг друга. Над ними, под плафоном, как тысяча колокольчиков, звенели хрустальные стеклышки большой люстры, в которую, взобравшись на высокие лестницы, слуги вставляли свечи. На сцене шлепали толстые сапоги рабочих, слышались крики «берегись!» – стук и скрип опускаемых и уставляемых деревянных рам: ставили декорации для «Гамлета». Вальковский, лютый как зверь, ругался с бутафором, не озаботившимся доставить ему шпоры на сапоги для его роли Розенкранца.
– Позвольте, – успокаивал его, подбегая, друг его режиссер, – на что вам шпоры? – Сапоги со шпорами у одних Марцелло и Бернардо, потому что они на карауле вне дворца, – а во дворце все в башмаках.
– А меня король в Англию с письмом посылает, Гамлета казнить, забыл ты, а? Так я в Англию по-бальному поеду, в башмаках, а?..
Он так ревел, что на время все смолкло кругом – музыканты, рабочие, пулярки, самая люстра с своими звенящими стеклышками…
– Так все же-с шпоры-то вам на что? – доказывал режиссер.
– Как на что? – На чем ездили-то тогда? Не в
