Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

она во глубине души своей, – спрашивал он себя в мучительном сомнении, – признает ли она законность чувства своего к нему? В собственном сознании ее не есть ли это слабость, увлечение, от которого она заранее готова отказаться из послушания к матери»… «Попробуйте», – сказала она ему… она на него возлагала эту обязанность; сама она не надеялась, не думала, не бралась за такую попытку. Она и не допускала для себя возможности борьбы за это чувство… Борьбы? «С кем, против чего?» И новое смущение западало в душу молодого человека. «С матерью, против родительского авторитета», – отвечал он себе с новою мукой… Вправе ли он был требовать, тоже ли ему было желать даже, чтоб она «пошла на это»? Куда же девалось то, что было ему самому доныне так дорого, чему он так безусловно верил до сих пор? Где же эти его идеалы старорусской, христианской, по-божески живущей и мыслящей семьи? Не говорил ли он сам ей накануне, что верования его – верования его народа? А теперь что же – бездна между словом и делом? Он сам предложит ей идти с ним под венец без материнского благословения…

«Ну, а нет, тогда что же? Стиснуть зубы, смириться – „смирение сила“, приводила она ему слова покойного отца, – уехать скитаться по России, попробовать, в самом деле, не размыкает ли его личную печаль общее народное горе?!» Да, «но как же жить?», вскипало у него новым взрывом, как же жить без нее? Где та пустыня и где то горе, казалось ему, что могли бы заставить его забыть ее и это горе? Покинуть, бежать, потому что в их диких, в их рабских понятиях ему нет здесь места по табели о рангах! Но она его любит, любит!.. Разве он при этом не победит, не осилит!.. И губы его слагались в презрительную улыбку; он пронзительным, чуть не вызывающим взглядом обводил кругом стола, словно искал повода выместить на ком-нибудь сознаваемое им оскорбление…

– Да что ты все молчишь сегодня? – придрался он наконец к сидевшему подле него Ашанину, – немому, как и он, с самого начала обеда. – О чем ты думаешь?

Красавец поднял на него глаза, встряхнул, как бы просыпаясь, шапкой своих черных густых волос и засмеялся:

– А думал я сейчас о том, – ответил он, пристально взглянув на приятеля, – что мы как раз с тобою находимся сегодня в том настроении духа, чтобы тебе играть Гамлета, а мне, Горацио, давать тебе реплику.

– Ничего ты о моем «настроении» не знаешь! – досадливо отрезал ему на это Гундуров.

– Слушаю-с, ваше королевское высочество, – смиренно ответил Горацио.

LI

He успев допить после обеда своей чашки кофе или, вернее, успев только от поспешности обжечь им себе губы, Вальковский, сосредоточенный, нервный и злой, как бывало с ним пред каждым представлением, сидел уже в большой мужской уборной театра за сценой, где парикмахер, друг и наперсник его, Василий Тимофеев, с двумя помощниками разбирали на столах привезенные ими из Москвы парики и волосы для спектакля.

– Ну, Вася, орудуй! – говорил он, опускаясь в кресло пред одним из зеркал, развешанных по стенам комнаты.

– Слушаю-с, Иван Ильич, – отвечал, подбегая, Василий Тимофеев не без некоторого подобострастия, – он его ужасно боялся.

– А как изволили порешить насчет себя, – торопливо примолвил он, суетясь около своих картонов, – блондином или брюнетом прикажете вас поставить?

Вальковский глубокомысленно уперся взглядом в зеркало.

– А ты меня средним колером пусти – шантре потемнее, да чтоб и не совсем черно. По костюму соображай; цвет видел, черт его душу знает какой, – не то апельсин, не то крымское яблоко!

– Слушаю-с, Иван Ильич! – И тем же подобострастным шепотом: – прикажете в таком роде, как у Ивана Васильевича Самарина, к примеру, в «Серафиме, де-Лафайль»1? – предложил «Вася».

– Пожалуй! Да гляди, малюй так, чтобы мне не хуже Володьки Ашанина быть, – настоящим придворным красавцем, только в глаза маленечко злодея пусти! Понял, а?..

Уборная тем временем наполнялась народом. Слуги вносили костюмы, белье, туалетные и умывальные принадлежности актеров. Эрлангер с режиссером пришли после обеда прикурнуть на полчасика на имевшемся тут широком и мягком диване. В углу за ширмами, скрываясь от насмешливых взоров, уже пыхтел толстый Елпидифор-Полоний, натягивая на себя трико и чулки, нарочно заказанные им в Москве на свои слоновые ноги и в которые он спешил облечься, подмываемый тою же театральною лихорадкой, какою страдал поклонник его Вальковский. В другом углу старик Федосей Гундурова уставлял другие ширмы кругом пространства, занятого им для одевания барина, радея об этом не столько для удобства, сколько в видах приличия. Землемер Постников, за отказом Ранцова имевший исполнять Тень, шагал озабоченно вдоль комнаты, полугромко повторяя роль, которую едва только успел выучить. Сам храбрый капитан взялся играть теперь Рейнольда, слугу Полония, вся роль которого состоит из дюжины кратчайших реплик в единственной сцене, данной ему с его господином, но так тревожился за нее, так боялся забыть подать эти реплики вовремя, что и теперь пришел еще разочек до спектакля «проверить себя» и репетовал свою сцену, стоя перед ширмами, с невидимым за ними Акулиным.

В начале восьмого нагрянули и остальные актеры, а с ними Толя Карнаухов, вменявший себе, разумеется, в обязанность быть «страстным театралом». Он был на ты с Чижевским, несколько знаком с Духониным и Ашаниным, а через них перезнакомился тут же со всею труппой, начав с главного действующего лица, Гундурова, которого просил он Чижевского представить его, как «своему сениору по alma mater, университету и собрату по старушке Мельпомене». Гундуров ничего не ответил ему на это, холодно пожал протянутую им руку и ушел за ширмы, говоря про себя: «Все та же порода Анисьевых»… Злость и тоска все сильнее накипала на душе Сергея. «И на что им „Гамлет“? Что им Гекуба и что они Гекубе?»… – говорил он себе с нервною, подергивавшею губы его улыбкой. «Зато же как и скверно сыграю я им сегодня». Такая же нервная дрожь пробегала у него по телу. Во рту было невыносимо сухо.

– Не хотите ли вы к нам придворным «без речей» в королевскую свиту – у нас тут лишние костюмы есть? – предложил Свищов Карнаухову.

– В самом деле? – Толя так и вскинулся.

– В пору им будет один, точно! – сказал портной, присланный с костюмами от Петра Степанова, меряя его глазом.

Студенческий сюртук и галстук Толи уже летели на пол.

– Николай Игнатьевич, – заговорил из-за своих ширм Акулин, – не знаете, старичок наш Василий Григорьевич здесь? Я нарочно просил княгиню дозволить ему приехать.