Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Так вы бы… – начал было студент…

– Бросьте, не стоит! – громко и презрительно остановил его Духонин.

– А будь я испанским королем, господа, – неожиданно заговорил Шигарев, в ожидании свободного места у зеркала сидевший весь уже одетый на диване, с поджатыми ногами и каким-то полотенцем, скрученным чалмой кругом головы, – я бы непременно для Свищова орден сочинил.

– Не американского ли попугая? – спросил тот, насмешливо оглядывая его светло-зеленый костюм.

– Жирно будет, не по чину тебе! – возразил шут. – Нет, брат, сочинил бы я для тебя паука большого креста, – да паутина у тебя дрянь: комаренок и тот насквозь ее прорвет…

Он ошибался – крылья Гундурова завязли в этой паутине. Слова Свищова, что называется, добивали его. Громко, циническими устами, выговорено было о нем теперь то, о чем он думал с самого утра, – то суждение, какое произнесет «весь свет», когда «претензии» Гундурова станут ведомы этому свету. «Такие пташки не про московских соловьев», каков он, повторит этот бессмысленный свет, скажут все эти «жалкие», эти «пустые люди»… А она?.. Она прислала ему сейчас этот медальон… Но она «должна знать себе цену». О, как это все тяжело, унизительно, обидно!..

Молодые, чуткие сердца еще сильнее способны ощущать страдание, чем радость. Чувство жгучей, невыносимой боли охватило все существо Гундурова… О, куда уйти, куда уйти от него!.. Он поводил кругом моргавшими глазами, спрашивая себя, не кинуть ли все сейчас, вместо сцены велеть заложить коляску и с места отправиться в путь подальше, подальше, где бы он мог все забыть, где бы имени ее никто не произносил пред ним.

– Господа, – доложил, входя, режиссер, – княгиня прислала спросить: пора ли гостям в залу театра? Без четверти восемь!

Суета поднялась в уборной:

– Мы сейчас готовы!..

– Я нет, я нет, – испуганно восклицал Маус, игравший Гильденштерна, – не могу до сих пор усов добиться!

– Сею минутой, сею минутой! – чирикал, мечась как угорелый по комнате, Василий Тимофеев.

– «Прощай, прощай, прощай и помни обо мне!» – договаривал себе мелкою дробью из своей роли землемер-Тень, – облеченный в панцирь и шлем, украшенный двумя по бокам его крылами, согласно рисункам Ретча, и с пристегнутым к задней стороне этого шлема сероватым плащом, окутывавшим его всего.

– А король-то наш, лорды и господа, король наш как великолепен!

Зяблин в малиновом бархате и горностае, с бриллиантами, ушитыми в форме короны кругом шляпы под страусовыми перьями, в цепи из изумрудных кабошонов5, на которой висела огромная алмазная с изумрудами же звезда ордена Льва и Солнца, полученная когда-то князем Михайлом Шастуновым в Персии (княгиня Аглая щедро снабдила всеми этими драгоценностями 6-«vrai ami» на спектакль, сказав ему только: – «vous en aurez soin, n’est се pas-6?). Зяблин, сияющий, важный и молчаливый, выступал как на пружинах в своих королевских башмаках.

– Браво, браво, superbe7!..

– Va – а-а-а superba, ма superba8! – заорал тут же Шигарев из «Семирамиды»9.

– Сыны волшебного искусства, – возгласил Толя, подбегая к столу, на котором стояло вино в серебряных холодильниках, – легкую выпивку пред «Гамлетом» не учинить ли?

– Можно, можно…

– Для куражу-с не мешает, – примолвил храбрый капитан Ранцов, которого от волнения начинала бить лихорадка. – Не прикажете ли вам? – наливая себе бокал шампанского, обратился он к Вальковскому.

Но «фанатик» не слушал; он весь поглощен был в созерцание физиономии Полония, которую домалевывал Василий Тимофеев.

– Экая ведь придворная шельма действительно вышел! – восклицал он восторженно.

– Елпидифор Павлыч, – просил, подбегая, Чижевский, которому очень шел его синий с золотом костюм, – ради Бога, не забудьте реплики в нашей сцене: «тебя ведь ждут, что медлить»… А то вы приметесь каждый раз обнимать меня…

– Расчувствуюсь – и забуду! Уж не говорите! – И толстяк отчаянно махнул рукой. – Раж уж у меня такой! Поверите, такое со мной делается, будто в самом деле с родным сыном расстаюсь, – плачу!.. А вы, Ростислав Михайлыч, сделайте божескую милость, ущипните меня тут хорошенько за локоть!..

– Ущипну непременно! – хохотал тот…

– Господа, – донес, вбегая опять, режиссер, – публика отправилась в залу!..

– Идем, идем!..

Все двинулось из уборной.

– Гамлет, – крикнул Гундурову в дверях Толя Карнаухов, мрачно насупив брови и ударяя рукой по своему фиолетового цвета колету, – Гамлет, я вам глубоко завидую!

– Христе Боже, благослови! – бормотал на ходу Полоний-исправник, несчетно крестя себя по животу…

LII

Красивая, высокая, веселая, с ее блестящею люстрой и расписным плафоном, зала театра сверху донизу горела огнями и была уже наполовину полна. Город отстоял от Сицкого не далее как верст на десять, и, пользуясь дозволением Аглаи Константиновны, склонившейся на настоятельные доказательства наших актеров, «что чем более зрителей, тем веселее играть», все, что имело только средства к передвижению, прибыло оттуда на представление в Сицкое. Уездное чиновничество с женами и дочерьми – иные с десятилетними ребятами – занимали все задние ряды кресел, перешептываясь меж собой и то и дело оглядываясь на большую дверь против сцены, откуда с боязливым нетерпением ждался ими выход хозяйки и «всех этих ее аристократов». В углу три учителя уездного училища жадно вычитывали афишу спектакля, усердно отирая платками свои страшно вспотевшие лбы; они пришли пешком из города со своим смотрителем. Это был невысокого роста человек лет пятидесяти, казавшийся старее своих лет по глубоким морщинистым складкам, бороздившим его круглое широкое лицо под ворохом густых и всклокоченных седых волос, и гораздо моложе их по совершенно юношескому блеску больших, открытых, необычайно светлых и благодушных каких-то глаз. Он стоял сам посреди небольшой группы молоденьких офицеров артиллерийской бригады, штаб которой находился в городе, и толковал им, сияя этими своими большими юношескими глазами, «о значении „Гамлета“ в истории человеческого творчества». Сам он уже две недели готовился «к торжеству», перечтя раза три сряду строку за строкой имевшегося у него в переводе Вронченко «Гамлета» и все, что мог он найти о нем в пыльном хламе давно забытых студенческих тетрадок и старых журналов, что громоздились по окнам и углам его холостой, беспорядочной, насквозь прокуренной Жукова табаком квартиры…

– Ведь это событие, господа, событие, – говорил он, потирая себе весело руки и громко смеясь от предвкушавшегося им наслаждения, – «Гамлет», исполняемый образованными людьми, – образованными, господа, не забудьте, которым, следовательно, каждое слово его должно быть понятно и дорого. До-ро-го, да-с, это именно соответствующее здесь выражение, ибо в Шекспире, как в Гомере, как в Библии, каждое слово луч солнца, в каждом море света и мир мысли, господа!..

Артиллеристы сосредоточенно, с опущенными головами, внимали ему, занятые, впрочем, не столько морем света Шекспира, сколько тем, что их батарейный командир, находившийся в