Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Музыканты сидели уже все в оркестре у пульпетов, с разложенными на них нотами своих партий. Эрлангер, позевывая и усмехаясь тонкими губами, лениво переговаривался с первою скрипкой, обернувшись к ней вполоборота со своего дирижерского места.

В воздухе струился крепкий запах только что прокуренных слугами духов.

– Пш… пш… – донеслось из глубины залы… Все разом в ней обернулось на входные двери… Витторио махал оттуда дирижеру белым платком. Музыканты ухватились за свои инструменты. Эрлангер поднялся, окинул глазами оркестр, медленно приподнял палочку над своею чистенькою, гладко подчесанною головой…

Раздались первые такты полонеза «Жизни за Царя», и под его звуки, под руку с графом в звездах на гвардейском мундире финских стрелков, милостиво помахивая головой направо и налево в ответ оробелым улыбкам и поклонам вскочившей на ноги при появлении их публики, вошла княгиня Аглая Константиновна, величественная и счастливая, как царица, – вернее же, как жирный кот, любимец барыни, жмурящийся круглыми глазами на солнце, между тем как босоногая Палашка раболепно чешет ему пальцами за ухом… За нею попарно шла толпа гостей: графиня Воротынцева под руку с князем Ларионом, Софья Ивановна с бригадным генералом, тридцатилетняя московская княжна с князем Лоло, княгиня Додо с командиром артиллерийской батареи, еще молодым и красивым полковником, недавно назначенным из гвардии, к которому тотчас же и обратились, с полуиспуганным, полувопросительным выражением глаза его юных подчиненных, но который, с своей стороны, чуть заметно сморщившись и тут же низко наклонясь к лицу своей дамы, прошел, как бы не видя их. Московские жен-премьеры отыскали себе также дам в числе московских помещиц-соседок, попавших в почетный легион гостей ее сиятельства, и хохот «Сеньки», шедшего рядом с какою-то хорошенькою блондинкой, уже гремел на всю залу… Граф Анисьев со своим иконостасом крестов из-за каждой пуговицы флигель-адъютантского мундира вел хохочущую Женни, не то небрежно, не то внимательно слушая ее торопливые речи и угадывая в то же время, по выражению особого любопытства в обращавшихся на него со всех сторон взглядах, что повод приезда его в Сицкое не был тайною даже для этого мелкого, неведомого ему уездного общества…

Гости разместились в первых рядах кресел. В одной из двух лож театра, расположенных по обеим сторонам пространства, занимаемого оркестром, уселись князек и mister Нокс с английским томиком Шекспира в руке, по которому готовился следить за представлением. В другую ложу ушла madame Crébillon, с тайным намерением «faire un petit bout de sieste»1 в темном углу ее…

– Прекрасный театр, – лучше, чем у меня! Еще старик князь строил, знаю! Вкуса много имел! – пел акафистом граф под такт заливавшегося полонеза, не садясь еще и одобрительно озираясь кругом.

Княгиня Аглая блаженно улыбалась.

– И как это удачно cette vraie draperie du portail2, – говорила ей, в свою очередь, графиня Воротынцева, занимая место рядом с графом и усаживая подле себя Софью Ивановну, – мягко, элегантно и богато на взгляд…

Вместо писанной по полотну драпировки, как это обыкновенно водится в театрах, портал сцены задрапирован был, по мысли Ашанина, от самого потолка настоящею пунцовою шерстяной материей, отороченною длинною бахромой и перехваченною в подлежащих местах толстым, витым пополам с золотом, пунцовым же снуром с огромными на концах его кистями. Передний занавес был сделан из той же материи на сборках и подбирался, как стора, на снурках. За ним был уже другой, писаный занавес (изображавший дом в Сицком со стороны сада), который предназначен был к опусканию после сцен Гамлета, за которыми следует перемена декораций. Матерчатый занавес должен был опускаться по окончании каждого акта.

– Лишняя роскошь! – откидывая веером ладони, отозвался граф на похвальный отзыв графини Воротынцевой.

Княгиня Аглая с самодовольно-лукавою улыбкой подмигнула ему глазком.

– Это у меня потом все на мебель во флигеля пойдет, – сообщила она ему как бы по секрету, наклонясь к уху его.

– Расчет, это хорошо!

И щеки старца запрыгали от веселого смеха.

– Отца знал! Расчетом миллионы нажил!.. И дочь такая же! – промолвил он уже с тем особым оттенком добродушия, благодаря которому не было возможности на него сердиться, и он, с своей стороны, имел возможность говорить людям всегда все, что ему хотелось…

Словно гранату взорвало пред нашей княгиней… Опять, опять, – третий раз со вчерашнего вечера – об этих несчастных раскаталовских миллионах!.. «И дочь такая же…» Она, княгиня Шастунова, она – «такая же?..» О, это ужасно, этого перенести нельзя!.. «А этот старый шут как ни в чем не бывало»…

И злополучная хозяйка, злобно кусая себе губы, словно вся ушла в свое кресло, безмолвная и глухая на все, что двигалось кругом ее…

LIII

A по той стороне занавеса, на сцене, лихорадочно волнуясь, режиссер, уже с крупными каплями пота на лбу и пересохшими губами, то быстро перебегая от одного лица к другому, то внезапно пятясь ступнями назад, чтобы лучше судить об общей картине, устанавливал актеров, участвовавших в первом явлении «Гамлета». Как уже известно нашему читателю, открывающая драму Шекспира сцена появления Тени на террасе Эльсинорскаго дворца попала в число урезок, предложенных князем Ларионом, и представление начиналось прямо со сцены во дворце. На двух поставленных на возвышении с высокими вырезными спинками готических креслах, по левую руку от зрителя, восседали теперь рядом король-Зяблин и королева-Надежда Федоровна в бриллиантовой диадеме на голове и шитой золотом белой атласной юбке под такою же расшитою по зеленому бархату traîne1, в которой представала на куртаги в немецкой резиденции русская посланница Fürstin Aglaia von Schastunof2. Глаза перезрелой девы горели необычным им блеском над подрумяненными щеками; «все кончено, и мне все равно», казалось, говорило не то презрительное, не то смиренное выражение ее поджатых губ. (Пред нею только что мелькнула в дальней кулисе высокая фигура Ашанина, тщательно, с своей стороны, избегавшего попасть ей на глаза)… Четыре хорошенькие мальчика-пажи (сыновья и племянники «образованной окружной») в голубых колетах, поставленные попарно по обеим сторонам королевской четы, держали на руках их длиннные, тяжелые бархатные мантии. За ними, растянутые полукругом к глубине сцены, стояли с «образованною окружной» во главе Eulampe и остальные пулярки в вырезных лифах и длиннохвостых, разноцветных платьях, изображая собою придворных дам. Полукруг замыкали Полоний с сыном, а за дамами, как бы фон картины, составляла кучка «придворных», состоявшая из Вальковского, Мауса, Шигарева, Духонина с Факирским и случайного