Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
Четверть века назад. Книга 1 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
– И если он будет знать… что это ваше желание?
– Он знает.
– И что же?
– Он… Я надеюсь… да, – молвила княжна, – он будет говорить maman.
– И прекрасно! – начала было Софья Ивановна.
Гундуров перебил ее, – в душе его все сильнее теперь росла тревога:
– Елена Михайловна, ради Бога, скажите прямо: надеетесь ли вы на заступничество князя Лариона Васильевича?
Она приподняла голову:
– Да, он заступится!..
– И… вы надеетесь… с успехом?
– Нет! – сказала она.
– Нет?.. – у него сердце упало… – А… а тогда же что? – пробормотал он, заикаясь…
«Вот оно когда пришло!» – мучительно сказалось в душе Лины.
– Я против воли maman не пойду! – услышал приговор свой Гундуров…
В глазах у него помутилось…
– Княжна! – воскликнул он с неудержимою страстью. – Но как же жить тогда? Ведь плаха, ведь дыба, все легче этого!..
– Лина, Лина!..
Дверь распахнулась. На пороге ее показалась запыхавшаяся Ольга Елпидифоровна.
– Pardon, madame! – извинилась она, приседая пред хозяйкою покоя и, быстро обежав взглядом присутствующих, угадывая в общих чертах смысл произошедшей здесь сцены. – Lina, chère, вас ищут по всему дому, княгиня сердится: приехали Карнауховы и с ними эта петербургская графиня. Вот очаровательная женщина!.. Пойдемте скорее, пойдем!..
И с новыми «pardon, madame» и приседанием она ухватила изнемогшую от волнения и тоски Лину под талию, подняла ее почти силой из ее готического кресла и потащила с собой из комнаты.
XLV
Бывало, бывало,
Как все расцветало,
– слышалось из гостиной…
За роялем сидел Толя Карнаухов, студент лет восемнадцати, и пел романс. «Музыкальность» составляла одну из специальностей его семейства, вследствие чего даже эта ветвь Карнауховых прозывалась в Москве «придворными фаготами», в отличие от другой, захудалой их ветви, члены которой носили плебейское прозвище «пучеглазых», «возков с фонарями» – тож… Толя пел с необыкновенным выражением; он то закатывал до белка глаза свои в потолок, то поводил ими кругом с таким жалостным видом, будто просил у слушателей милостыни; в соответствии с этим и голос его, науськанно-страстный и хриплый не по летам, то неистово дребезжал на недосягаемых нотах, то изнывал до такого morendo1, что можно было думать – певец и впрямь вот-вот сейчас свалится бездыханный со стула…
Матушка его, известная тогда princesse Dodo, дом которой в Москве был, как называла она его сама, «un petit coin de Pétersbourg transporté à Moscou»2, а как звала его дочь ее Женни (представлявшая собою вообще в семье элемент протеста и мятежа), «подворье для петербургских аксельбантов», – princesse Dodo, маленькая и сморщенная, подперев рукой острый подбородок и опустив еще красивые глаза в колени, покачивала в такт пению сына исхудалою головой, повязанною кружевной косынкой à la Fanchon3.
«Trop de cœur, се garçon!4» – вздохнула она, когда он кончил, оборачиваясь с грустною улыбкой на давно иссохших губах к сидевшей подле нее «петербургской графине»…
«Весь в меня; потому и я – trop de cœur!» – словно говорили этот вздох, эта улыбка.
Она в свое время славилась пикантною красотой и остроумием. Петербургская уроженка, по смерти сановного отца переселившаяся оттуда à contre-cœur5 с матерью в Москву, она оставила на берегах Невы довольно большое число родства и связей, «поддерживание» которых составляло главную цель ее жизни… За мужа своего, богатенького отставного весельчака и картежника, вышла она по любви. Она принесла ему в приданое свои «aboutissants à Pétersbourg»6 и свои вечные болести, страшно ревновала его и употребляла всякие усилия и расчеты устраивать ему по вечерам «выгодную партию», чтоб удержать его дома при себе. Но легковерный «Лоло», князь Алексей, супруг ее, находил средство изменять ей и в течение дня, а по вечерам более проигрывал, чем выигрывал; крупная и бунтующая Женни, несмотря на маменькины «aboutissants», уже четвертый год не находила себе мужа ни в Петербурге, ни в Москве, а с ее собственным mal de dos сам «прелестный Александр Иванович Овер»7 ничего поделать не мог… Princesse Dodo чувствовала себя глубоко несчастною… Один Толя, старший из ее сыновей, и нравственно, и наружно созданный ею во образ свой и подобие, которого готовила она на службу «по дипломатической части», представлялся ей в виде спасательнаго маяка, загоравшийся пламень которого обещал ее вечно больному тщеславию заблистать на всю Россию никогда еще невиданными огнями…
– Trop de cœur, се garçon! – сказала она еще раз, не дождавшись на первый ответа от своей соседки.
– Gare l’anévrisme, ma chère8! – умеряя мягкостью улыбки то, что по сущности должно было прийтись не по вкусу ее собеседнице, ответила ей теперь графиня.
Это была в самом деле «очаровательная» женщина9… В продолжение нескольких лет она была идолом Петербурга в полном значении этого слова. В ту эпоху замкнутости и немоты ее все знали: она была на языке у всех, ее воспевали поэты, грезы молодежи полны были ею. Она была царицею, неоспоримою царицей грации, изящества, моды. От дворцовых вершин и до бородача-купца, мимо которого морозным ясным днем мчались ее сани по Невскому проспекту, все как бы чувствовало на себе обаяние ее прелести, ее власти. «Графиня Воротынцева» – произносилось с особенною улыбкой, как бы всем близкий, всем любезный лозунг… Рассказы о ней, ее меткие слова доносились до самых глухих углов города, до далеких провинциальных весей и сел… Ее входа в ложу ждали, бывало, в театре, как «букета» в фейерверке, как нечто, без чего ни Bressant с Louise Мауег в «Le démon de la nuit»10, ни эта сияющая михайловская зала11 с ее дипломатами и министрами, с ее светскими и иными красавицами, не имели ни для кого ни смысла, ни цены, и слышно проносились сверху до нижних ярусов, когда появлялась наконец она, шуршанье задвигавшихся рук и глухой лязг колец о бинокли, изо всех концов подымавшиеся на ту ложу… «Графиня Воротынцева!..»
А между тем ее даже нельзя было назвать красавицей, эту невысокую, смугловатую женщину, с ее приподнятыми, как у сфинкса, на углах, полустрастными, полунедоверчивыми темными глазами и неправильными чертами капризного лица… но прошло и пройдет еще много лет, пока другой женщине достанутся в удел тот успех, те дани восторженного поклонения, то торжество очарования, какие дано было испытать этой блистательной и быстро минувшей жизни… «Сердца неслись к ее престолу»12 недаром: она была живое существо среди окружавших ее призраков и кукол, и далеко отстоявшая от нее толпа угадывала в этой уносимой светским вихрем женщине гордую независимость ее мысли, чувства и дел и
