Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

теперь совсем иное. Он говорил, что вчерашняя репетиция «Гамлета» была нестерпимо вяла, что нужна непременно еще одна, хотя бы неполная проба в костюмах, чтобы не чувствовать себя в них «не собою» вечером на спектакле и т. п. Дело в том, что ему нужна была лично эта репетиция потому, что на нее придет Ольга Акулина, потому что он найдет там минуту для объяснения с этим «своенравным созданием», – Ольга Акулина, с которой произошло что-то необъяснимое, которая, видимо, с неотразимым упорством отводила от него глаза в продолжение целого завтрака, – Ольга Акулина, которая сейчас вот вскинулась и стремглав убежала от него прочь, когда он подошел к ней, почти дрожа от волнения, он, Владимир Ашанин!.. Как, думал он, едва коснувшись этой сладостной чаши, оторваться от нее навсегда! Не допить до дна того блаженства, когда на губах у него до сих пор еще горит опьяняющий жар ее поцелуев?.. И что это, что движет ею теперь: стыд, испуг, досада… или просто одно из тех мгновенных, капризных, бессмысленных противоречий, на которые так падки женские сердца и с которыми так легко и победно справлялся до сих пор московский Дон-Жуан? Ашанин не узнавал самого себя: он был весь полон какой-то давно ему уж неведомой сердечной тревоги… «Да не влюблен ли я уж в самом деле?» – спрашивал он себя, вызывая на уста обычную ему насмешливую улыбку, но не находя в то же время прежней насмешки в глубине своего существа…

Он горячо доказывал необходимость репетиции и имел за себя большинство актеров: театральная зала в Сицком в эти три недели успела сделаться для нашей молодежи каким-то отечеством, которому служили они верой и правдой: провести все утро без этой службы представлялось уже им как будто странным…

«Фанатик» отбивался и руками, и ногами и ругал приятеля «Володькой-безобразником» и «бревном несмыслящим», к великой потехе окружающих.

– По-моему, – вмешался в спор Духонин, – Гамлета и точно надо оставить в покое до спектакля. Но вот насчет «Синичкина» (он играл в нем князя Ветринского), я уж не знаю… Неужели мы его еще раз до завтра не прорепетируем?..

– Это значит, – желчно отпустил на это «фанатик», – изморись как собака утром на «Льве Гурыче», а вечером выходи вам бравым молодцом в Розенкранце?

– Так для тебя же выгоднее! Спустишь жиру с костей, красивее станешь! – поспешил заметить ему Ашанин, тотчас же сообразивший, что Ольга, игравшая главную женскую роль в «Синичкине», обязана будет непременно прийти на репетицию.

«А и то, – подумал «фанатик», – мегрир фунтика еще на два не мешает».

– Пожалуй, – сказал он, как бы снисходя к общему желанию, – «Льва Гурыча» репетичку сварганить можно через часок времени.

Гундуров не слушал эти прения. Закинув руки за спину, опустив голову, он кружил медленно и бесшумно, как кружат звери в клетке, все по одному направлению, кругом высоко бившего по случаю праздника фонтана в саду, близ которого держали совещание его товарищи по театру. В нем зрело какое-то намерение, какое-то, видимо, не легкое для него решение. Движение не вызывало крови к его лицу; она, напротив, вся будто приливала теперь к его сердцу, и молодой человек бессознательно уже несколько раз подносил к нему руку, как бы желая остановить его нестерпимое биение…

Он вдруг остановился, поднял голову, сверкнул загоревшимися глазами и быстрым шагом направился по аллее к дому.

– Куда ты, Сережа? – крикнул ему вслед Ашанин.

– Надо! – коротко ответил он, вбегая на мраморные ступени балкона…

Все это видел и слышал куривший тут же в аллее на скамье «Жорж» Анисьев, между тем как Свищов, стоя пред ним и пуская дым своей сигары вверх, как бы не смея примешивать ее плебейского запаха к аристократическому благовонию флигель-адъютантской папироски, передал ему с грубым хохотаньем и подергиваньем плеч о прелестях некоей «Марьи Ивановны», танцовщицы, сводившей с ума всех тогдашних московских балетоманов…

Ах, за тебя, Мария,

– читал он нараспев посвященные этой очаровательнице одним из ее поклонников стихи:

Ах, за тебя, Мария,

Пойду в пономари я,

И гряну с колокольни

Во все страны околь…

– Это господин Гундуров, если не ошибаюсь? – бесцеремонно прервал его на полуслове петербургский воин.

Свищов небрежно закинул голову за плечо:

– Он самый!..

– Готовит себя в профессора, кажется?..

– Да… из педантов!.. «Les femmes savantes»4 Мольера помните? – припутал неведомо к чему Свищов.

Анисьев помолчал, закурил новую папироску:

– Гундуровы, ведь это, кажется, старая дворянская фамилия? – как бы проронил он затем.

– От Михаила будто Черниговского род ведут… А я, по роже его судя, так полагаю, что разве от чухны какого-нибудь! – хихикнул нахал.

Брезгливая усмешка скользнула ему в ответ по лицу флигель-адъютанта:

– И состояние есть?

– Прекрасное; в нашем уезде душ пятьсот незаложенных… В рубашке родился, болван! – ругнул по этому случаю Гундурова Свищов, вспоминая, что назначавшиеся на уплату процентов за его собственное имение в опекунский совет деньги проиграны им были недавно Волжинскому, и сердито швырнул в цветы свою еще недокуренную сигару.

– В здешнем доме его, по-видимому, очень ценят? – тонко ухмыляясь и взглянув на него вскользь, пропустил полковник.

– То есть, это вы полагаете по тому, что сказал о нем графу князь Ларион Васильич! Так мало ли что он говорит! На то «он дипломат и языком владеет, чтоб мысль свою таить», – пропел Свищов из какого-то водевиля, – а сунься-ка вот тот к нему с чем-нибудь серьезным…

– С чем же, например? – небрежным тоном спросил его собеседник.

Свищов осторожно оглянулся…

– Да хоть бы насчет сегодняшней новорожденной, – сказал он подмигивая.

– А! А разве?..

– Как же! Черт ему не брат! Млеет! Млеем-то, по правде сказать, все мы соборне, – прервал себя Свищов, – повод приезда Анисьева в Сицкое был ему ведом, как и всему дому, и он считал нужным отозваться как можно лестнее о княжне пред таким претендателем, – потому она действительно девушка…

– Бесподобная, сколько я понимаю! – поощрительно подсказал придворный воин.

– Да-с! Первый сорт жён-персон и – в некотором роде Жуковского Ундина5! – разразился своим грубым смехом тот… – И мы все, говорю, соборне, пред нею головами во прах, млеем, знаете, на благородном, так сказать, расстоянии… Ну, а он, губа-то не дура, всерьез лезет!..

– Вот как! – добродушно уже смеялся петербуржец. – И ему благосклонно внимают? – рассеянно проговорил он, сощелкивая пальцем с рукава упавшую на него табачную золу.

Свищов приостановился ответом: он соображал, что могло быть для него выгоднее: успокоить или настращать этого блистательного «петербургского преторианца», с которым ему страх как хотелось свести ближайшую дружбу…

– Это, впрочем, нас