Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Да, да, я не шучу… и…

– Что «и»?..

Он глянул на нее исподлобья.

– Я вам это докажу, – храбрилась Женни.

Анисьев улыбнулся опять:

– Благодарю. Я это запишу себе в книжку.

– Что вы запишете?

– Я вот, изволите видеть, княжна, очень аккуратен: кто что мне и я что кому должен, веду счет до малейшей подробности… и никогда не забываю, – добавил он уже без смеха.

Женни покосилась на него:

– Вы мстить мне собираетесь?

– Fi donc16! – и он красивым движением провел рукой по усам. – Кто же «мстит»? Рас-счи-ты-ваются, – объяснил придворный воин.

Образ грозной мамаши мелькнул в голове расходившейся девицы. Анисьев, она знала, мог быть опасным врагом для каждого. «У них в доме с ним возились, как с дорогим сокровищем каким-то… И у папа с ним какие-то счеты… Maman никогда бы не простила, если бы»…

Княжна вдруг ужасно перепугалась…

– Зачем вы со мною не откровенны? – уже дружески ему улыбаясь, сказала она.

– А вам откровенность требуется и с моей стороны?

Она поняла:

– С той – никакой нет, – живо проговорила она.

– Будто?

– Она такая! – подтвердила Женни, кивая.

– Почему же вы… знаете, что… – не досказал он.

– Догадываюсь…

– И… и кто же? – не сейчас спросил он опять.

– Не знаю решительно.

«Не феникс ли уж этот по ученой части? – мелькнуло в голове флигель-адъютанта. – Чего доброго! У них в Москве и этот люд туда же, на равной ноге со всеми». И брови его на миг презрительно сжались.

– И никто не знает? – вымолвил он как бы вскользь, но все тем же шепотом.

– Вот эта, кажется, знает, – отвечала также княжна, – против нас, наискось… в волосах пунцовая роза, – выдала она Ольгу Елпидифоровну. Сметливая барышня поймала на лету обращенный на нее взгляд и многозначительно улыбнулась: она давно угадывала, о чем у них идет речь…

– А, эта хорошенькая?

– Quel pomme vous faites17! – воскликнула Женни. – С вашими теперешними намерениями, а «хорошенькие» все так же у вас на уме…

– Эх, княжна, язык мой – враг мой, – наставительно заметил ей на это осторожный полковник, озираясь…

– Ничего, никто не слышит… Я предваряю вас, – сочла нужным сообщить ему Женни, – она пребольшая кокетка. Отец ее исправник в нашем уезде…

– 18-Il me semble, что вы будто ссоритесь avec le comte, Jenny-18? – крикнула ей со своего места хозяйка дома с искусственным смехом: ее беспокоила эта продолжительная и, как ей казалось, слишком «интимная» беседа Женни с блестящим петербуржцем. Она сетовала на то, что он, 19-«par politesse exagérée», уступил место подле нее, хозяйки, одному старику из «menu fretin», а сам уселся подалее и теперь болтает с этою княжной, «qui n’a pas le sou de dot», нисколько не стараясь быть «assidu près de Lina, ma fille»-19…

– Мы толкуем с ним о разведении цыплят, – бойко ответила ей на это княжна Карнаухова, – это мое специальное занятие у нас, в Высоком.

– Toujours le mot pour rire20, – снисходительно ухмыльнулась княгиня Аглая и поднялась из-за стола.

XLIII

Анисьев чувствовал, что «невозможная маменька» так и ждет случая «аккапарировать1 его, как вчера», а этого он боялся теперь пуще всего. Кроме раздирающей душу скуки, «от которой», как выражался он мысленно, «можно из окна выскочить, а если останешься жив, первому на улице встречному закатить в рожу со злости», – он ясно понимал теперь, что ее назойливое покровительство портило его дела хуже всякого чаемого им соперничества… А что соперник ему был, в том он уже не сомневался. Вопрос стоял теперь только, «насколько серьезен этот еще неведомый ему ривал». Насколько могло быть серьезно чувство самой княжны, его пока мало заботило: «с этим справиться всегда успеешь», говорила ему его ранняя житейская опытность…

– А пока уйти скорее и подалее от этой дуры, – решил он.

И, едва успела она встать, он, как за ширмы, скользнул за широкую спину старика-соседа и исчез из вида Аглаи прежде, чем успела она об этом догадаться.

– Где здесь курят? – спросил он с учтивою улыбкой незнакомого ему молодого человека, вышедшего за ним из столовой.

Это был Свищов.

– Где прикажете, – поспешил ответить он с польщенным чувством, – тут, в доме, внизу хозяйка нам fumoir2 устроила, но мы больше в саду курим, «под сводом неба голубым»…

– Что же, и прекрасно в саду: погода чудесная!

Анисьев направился к лестнице.

– Прикажете папироску?

– Благодарю вас, у меня свои, – сказал флигель-адъютант не оборачиваясь.

Свищов тем не менее побежал за ним…

– Ну, ma chère, – шептала между тем на ухо Лины, подбежав к ней, княжна Карнаухова, – он, кажется, догадывается.

Брови Лины сдвинулись:

– Кто? О чем?

– Жорж Анисьев… о… о твоем – ну ты знаешь о ком… Ты ведь не назвала мне его?..

– Женни, – сказала княжна, – раз навсегда я прошу тебя мне ни о чем подобном не говорить никогда!..

– Ах, ma chère, если это тебе неприятно, – воскликнула обиженным голосом та, – сделай милость! Для меня же лучше, одною заботой меньше!

И, быстро обернувшись, она тут же вскрикнула и расхохоталась, чуть не стукнувшись лбом с Чижевским, который давно, но менее, чем она сама, сгорал желанием «flirter un peu»3 с нею и подкрадывался к ней для этой цели…

В дверях столовой Лина, в свою очередь, очутилась подле Гундурова. У обоих у них забилось при этом радостно сердце, как бы при встрече после долгой разлуки. Оба они, будто по команде, одновременно опустили глаза…

– Я Софью Ивановну за завтраком не видала; вы не знаете, что с нею? – торопливо проговорила она.

– Поздно встала и жалуется, что голова тяжела, – сказал он.

– Я пойду ее навестить.

– Вы пойдете?.. Надежда Федоровна сидит у нее…

– Так что же?

Он не отвечал. Он не мог себе дать отчета, для чего он это сказал. Ему только смутно казалось, что в эту минуту, когда будет у тетки Лина, лучше, если бы не было там Надежды Федоровны…

Лина мельком скользнула взором по его лицу и прошла мимо.

Он пошел за остальными на балкон, в сад… Вальковский гудел уже там, отфыркиваясь и отплевываясь от только что сделанного Ашаниным предложения «идти сейчас на сцену и прорепетировать кое-какие слабые сцены». Старый театральный мудрец и суевер, он прежде всего почитал, что репетиция в день спектакля «приносит несчастие», а затем утверждал уже весьма основательно, что хорошо или дурно пойдет эта репетиция, она уже тем вредна спектаклю, что утомит заранее актеров… Ашанин знал это так же хорошо, как Вальковский, но проповедовал