Дом из парафина - Анаит Сагоян

– А остаться в Украине не хотелось? – спрашиваю.

– Зачем?

– Внести свой вклад, что-то исправить.

– Да зачем? – Цукерберг снисходительно смеется. – Мы же вовсе не хотим ничего и никого исправлять. Нам важнее дать им знать, что мы в курсе, что они мудаки. И свалить к чертовой матери. Ты сделал так же, русич. Молчал бы, господи.

– И как тебе живется вообще?

– Как-как? Мне нормально.

– И сдохнуть совсем не хочется? Ну там, от депрессии? – И я защелкал пальцами, перебирая варианты: – Прыгнуть под вагон, броситься с моста?

Цукерберг от души залился смехом, откинув голову и оперев ее о скрещенные на затылке руки.

– Да ты хоть сам понимаешь, о чем ты? Если бы я не хотел жить, я бы давно все порешил. Нет, странный вы все же народец, тот, что с крышей над головой. Такое ощущение, что вы делаете одолжение клеточному строению мира, если продолжаете выкладывать в его чан немного себя-живого. А мир вам деловито: выкладывайте, выкладывайте. Но вы как бы не обязаны, а делаете одолжение. Такой жест доброй воли. С барского плеча. Русич, ты на хуй никому не сдался в этом общем чане! Там и без тебя кипит. Ведь давай начистоту: если ты еще живешь, значит, тебе этого ну хотя бы немного хочется самому. Нет, вот исключение: ты просишь эвтаназию, потому что сам в силу физиологических ограничений не справляешься, а тебе ее не дают. И вот ты пока жив. Бред какой-то. – Цукерберг засопел, качая головой.

– А хочешь, я скажу тебе почему ты, – и я ткнул ему в грудь, как это любил делать он, – почему именно ты еще жив?

– Все просто: я хочу жить.

– Нет, я все же обобщу, – не унимаюсь. – Я знаю людей, у которых ни хрена никогда не было. И я знаю, например, тебя, который потерялся, которого бросили. Когда вам подвернулся случай что-то обрести – по новой, – это вас спугнуло. Руками отмахивались. Потому что вы, жертвы, привыкли всем делать одолжение, что живете.

– Да ты аж закипел! Это ж как тебя все задрало?! – Цукерберг скорчил гримасу и уставился в окно.

– Вы кучкуетесь на станциях и под мостами, чтобы пересказывать друг другу одну и ту же историю о сытых потребителях, прожигающих жизнь в погоне за достатком, а потом отхаркиваетесь через плечо, чтобы снова продолжить говорить, говорить, говорить. У тебя нет семьи, дома, машины, страховки, скидочной карты, нет фейсбука, нет инстаграма. И все, казалось бы, хорошо. Но знаешь, что плохо? Ты отражаешься только в лужах под своими ногами и в той стеклотаре, которую собираешь. Ты остался только там.

– Но это же заебись как: я свалю из этого мира так, что меня никто и не запомнит!

А еще, думаю, бомжи не прикипают к запаху собственной квартиры. Потому что ее у них нет. Я всегда любил запоминать разные запахи. Особенно квартир. Никогда не получалось, только и помнил, что они были особенными. Помню, однажды в детстве сильно заболел и неделю лежал дома. Я тогда забыл, как пахнут комнаты, так привык к их неизменному запаху. Хотелось встать, выбежать на улицу, добежать до ближайшей станции метро, прошататься там, вернуться назад, покрутить ключами в замочной скважине и войти. Вот они, те самые запахи.

Мы потом молчали целую станцию, пока Цукерберг первым не прервал тишину:

– Я просто очень долго ждал, что она вернется. Мы все время чего-то ждем. Мы все время готовимся к жизни. Хотим приурочить ее начало к новому дню, сезону, покупке, человеку. Мы, бывает, так долго ждем кого-нибудь, что однажды просто забываем о них, и остается только привычка ждать. И мы стоим у окон, лежим на обочине и ждем – а кого или что, уже не помним.

Я недолго ждал отца назад. Было, конечно, время, когда хотелось проснуться и обнаружить, что все это приснилось и сейчас его ключ повернется в скважине. Отец ушел, и рухнула нормальность, в которой мы с мамой хоть и задыхались, но привыкли жить. Я не хотел возвращать отца, мне просто хотелось вернуться в эту самую нормальность, где они однажды повздорили с мамой из-за того, что она недогрела суп, и тогда он схватил белоснежное постельное белье, которое мама отстирывала вручную до ссадин на пальцах, выбежал в подъезд и протер им все ступени между пятым и шестым этажами. Мне хотелось туда, назад, где отец все еще есть. Не потому, что мама тогда страдала, а потому, что после ухода отца она страдала еще сильнее. Потом заболела, слегла и умерла. Вскоре я стал забывать, кого жду назад, но точно помнил, что кто-то не вернулся и что-то оборвалось.

– Все мы друг у друга что-то да крадем: время, силы, тайны. И неужели ты думаешь, русич, что мы отдаем столько же взамен? Мы просто сидим и ждем.

Я встал, чтобы наконец выйти на своей станции, которую час назад случайно проехал по кольцевой. Встал и даже попрощался с Цукербергом. Почти по-свойски. Когда у самого выхода я оглянулся на него в последний раз, мне показалось, что он так же загибает на колене кисть руки, как это обычно делаю я. Цукерберг мне дружелюбно помахал и от души пожелал удачных поисков «на этой чужой и неблагодарной земле».

А я что, чем я отличаюсь от безродного Цукерберга, думаю? У меня нет родины. Я как человек, который с утра отправился на работу, но вот рабочий день подошел к концу, и возвращаться нужно не домой, а на большую площадь, где ты – свободный индивид в рамках Земли, а все «родины» и «дома» с привычными запахами – это совсем не о тебе.

Безымянные пригороды

Я лежала на заправленной кровати и смотрела в белый потолок. В нем я нашла свой новый островок безопасности. Кроме редких неровностей штукатурки и невзрачного свисающего плафона меня не отвлекало больше ничего. Если бы меня тогда спросили, куда бы я улетела из Берлина, я бы захотела раствориться в белом цвете этого потолка.

Сандрик в соседней комнате писал свою книгу, и я слышала стук клавиатуры, от которого все сильнее уволакивало в сон. Но потом эти звуки вдруг срывались, как неожиданно разрифмованный стих, как цифровая музыка на расцарапанном компакт-диске, и снова продолжали сбивчиво тянуть лямку его мыслей. Я тогда лежала и гадала: что выпало из головы Сандрика первым: мысль, которую он преследовал, или расположение букв на клавиатуре? Или