Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Сандрик! – позвала я его будто против собственной воли. – Ты мог бы подойти ко мне? Я лежу в спальне. – И я прикусила кулак в ожидании его действий.

– Да, конечно. – И мне послышалось, как Сандрик встал от рабочего стола и пошел. С кровати, через узкий видимый проем, я увидела, как он вышел из соседней комнаты и уверенным шагом направился в кухню. А потом резко встал. Я вдавила зубы в кулак. Он оглянулся, потянулся за стаканом и налил себе воды. И после пришел ко мне со стаканом недопитой воды в руках.

– Все хорошо, Маш? – спросил он ласково, как ни в чем не бывало. – Уже начала собирать чемодан? Я все жду отпуска. Жаль, что он начинается не завтра.

– Всего-то пару дней, и улетим. Я просто звала тебя… – начала я, уткнувшись в подушку.

– Ну вот я и здесь.

– Ты ведь шел ко мне?

– В смысле?

– Ты встал из-за рабочего стола, чтобы прийти в спальню, а оказался в кухне. Ведь так?

– Бог ты мой. – Сандрик устало оглядел комнату, стараясь не смотреть мне в глаза. – Я очень хотел пить, и твой голос не показался мне тревожным, поэтому я решил, что ты дождешься, пока я выпью воды и уже после приду к тебе.

– Сандрик. Послушай. – Я не верила ему. – На начальной стадии ты способен на критическую оценку своего состояния. И на принятие мер. Ты просто вовремя спохватился, что стоишь в кухне. А потом вспомнил, что я тебя.

– Да хватит уже! – перебил Сандрик и с размаху кинул в стену стакан, который вдребезги разбился, оставив на стене мокрый след. – Со мной все в порядке, слышишь? Слышишь?! – И Сандрик бросился ко мне на кровать, взял мою голову в свои большие руки, прижался лбом к моему лбу и закрыл глаза. – Да что происходит?…

– Я знаю, ты скрываешь это, – не унималась я, но уже шепотом. – Ты просто скрываешь. Ты потерялся в квартире. Скажи мне честно, ты же потерялся в квартире? – И я впилась пальцами в его руки. – Просто будь со мной честен. Не выкручивайся. Я должна знать все.

– Когда это происходит, мне становится так страшно, – сдался Сандрик. – Как будто мой мозг усыхает. И страшно, что ты все еще здесь, а меня как будто уже нет.

– Сандрик, все будет хорошо, – говорю я себе и проваливаюсь в его руки. Когда мне страшно, всегда спасают его руки. В эти минуты не остается никакого сомнения, что он меня помнит. И тогда по нарастающей становится легче. Внутри меня просыпается голод по Сандрику. Он меня заземляет, и там, прямо на сырой и теплой почве, отмерив себе короткий отрезок времени, я проживаю его от начала до конца без страха. Утоляя голод на короткую дистанцию.

* * *

Иногда я просыпаюсь и, еще не успев открыть глаза, пытаюсь определить, где я. С какой стороны окно, а с какой дверь. Это даже интересно: как будто меня долго крутило на вращающихся аттракционах, а потом отбросило так далеко, что это уже другой город, другая земля. Нет, это место даже не похоже на город. Это где-то за городом: там случайные старые вывески, кривые столбы и покинутые дома – так мне все представляется, если и дальше не открывать глаз. И вот я лежу и не знаю, где окно, а где дверь. И мне хорошо: от пьянящей дезориентации я как будто проваливаюсь, выпадаю из реальности. И уже не так страшно.

Я все еще не разобралась: депрессия – это болезнь разума или мозга? Если она, как рак, поражает мозг, нарушая его химический состав, значит, личность никак не затронута. Значит, мама не виновата, потому что все ее старания что-либо исправить были бы тщетными: она не смогла бы победить болезнь, поразившую ее клетки. Ее мозг неисправен на биологическом уровне. А если депрессия поражает разум? Значит, мама оказалась недостаточно сильной, чтобы преодолеть сложности?

На острове Беринга никто и не думал лечиться от депрессии. Там было в ходу немного другое слово: «депрессуха», и его обычно применяли в дни, когда не было интриг, шокирующих новостей или хорошего улова. Мама и не думала, что ей необходимо лечение. Лечили больных, а депрессия ведь не болезнь. Это просто «от плохого характера, от эгоизма». Мама же со своей стороны упрекала других в непонимании. Она верила, что дело не в сложном характере, а в неумении найти компромисс, чтобы спасти ее от того, что ее подавляло. Ни один из нас даже не догадывался, с каким внутренним зверем имела дело мама.

И вот я лежу сейчас рядом с Сандриком, сполна ощущаю радость от его присутствия и пытаюсь бороться с приступами страха сама, без заглушающих таблеток. Как долго я так смогу-не знаю.

А еще мне страшно окунуться в этот процесс с головой и перебирать препараты, которые наконец подойдут именно мне. Все это походит на подкидывание монетки, которая падала бы всегда на ребро. Я не верю, что боль задвинется назад. Чтобы преодолеть боль, таблетки станут вытравлять во мне волю: без воли к сопротивлению я, может, и приму страдание. А чтобы задвинуть эту боль, нужно заглушить мои чувства к Сандрику. Даже если таблетки способны на это, я бы предпочла болеть дальше.

Меня тревожила высокая наследственность депрессии. И хотя мама никогда не ходила к врачам за точным диагнозом, я была почти уверена, что она переживает хроническую депрессию. До первых признаков болезни Сандрика я никогда не уходила в себя так глубоко. Даже после смерти отца мне удалось не сломаться. И депрессия казалась мне раньше действительно участью слабых, тех, кто захлебывается жалостью к себе. Тех, кто хочет постоянного внимания, кто думает, что знает и чувствует больше, чем другие. А теперь я ухожу в этот омут, и руки, которые могут меня удержать, сами бросают меня туда.

Я часто смотрела на маму в моменты ее уныния и старалась разобраться: испытывает ли она симптомы депрессии от конкретной боли или просто от отсутствия радости? Кто-то скажет, что это и есть боль – если ты не ощущаешь радости. Наши унылые командорские будни вообще особо не располагали к радости. Но они и не приносили боли. С возрастом я все больше