Дом из парафина - Анаит Сагоян

В душу лезешь. Фотографируя людей в упор, мне нужно раствориться в воздухе на расстоянии вытянутой руки к объекту съемки, при этом успеть определиться с кадрированием, поймать момент и нажать кнопку затвора. То есть щелкнуть. Увесисто и слышно, как бы намазав весь торт глазурью и поместив наверху вишенку. Просто есть такие фишки в некоторых жанрах – хороший фотограф тот, которого нигде не оказалось, а человека все же кто-то запечатлел. Перед носом. В буквальном смысле перед носом. И притом в самый интимный момент, как бы воруя его личное, делая это личное всеобщим. Не прячась за зум-объективами по другую сторону улицы. Нет, важно отметить, что цель фотографа-не фотографировать из-за угла, незаметно. Совсем нет. Конечно, тебя и твою камеру все увидели. Но тут важно постараться не раздражать снимаемого. Залезть ему в душу, делая при этом вид, что ты забрел сюда случайно и вот уже сворачиваешь. Есть, конечно, и другие истории, когда ты договариваешься с человеком в кадре, когда он делает тебе одолжение. Но это уже совсем другие посылы в объектив со стороны объекта. Это уже кооперация. И даже в момент кооперации настоящий фотограф идет на обман.

Я доверительно склонился вперед, будто сейчас прикурю воображаемую самокрутку о вполне реальную сигарету Цукерберга с немецко-польской границы. Он ее, кривую, достал из кармана и зажег короткой спичкой, по привычке окружив ладонями огонек. Прищурился, потягивая через фильтр.

– Ну и как это – воровать велики? Торкает небось? – с задушевной хрипотцой спрашиваю.

– О-о-о! – И Цукерберг перевалил ногу на ногу, откинулся на сиденье и сладко затянулся. – Еще бы… – А потом он воровато оглянулся и так же неожиданно склонился ко мне навстречу: – Утащил его за угол и уже думаю: вот наебааал. И только потом приходят мысли о выручке.

– Ловили уже?

– Да пару раз напоролся на дорогие, с сигнализацией. Перелез однажды на террасу, а он там, красавец, припаркован. Тронул его, и как завизжит. Вот смотри, – Цукерберг выгнул голову и показал мне затылок с небольшим, голым пятачком, на котором не росли волосы. – Это в меня бутылкой хозяин, блять, замахнулся. Так она и разбилась об меня. Но убежать удалось. А затылок – в кровь. Нелюди, короче.

– Надо было вернуться и засудить. Здесь, в Германии, это легко. Че ты задний дал, не понимаю? – Я начинаю входить в роль. Грубо уперся ботинком в пустующее сиденье напротив, отчего Цукерберг перешел на еще более доверительный тон.

– Потому что лох, честное слово. Смотри-смотри, вон! – Цукерберг резко ткнул пальцем в окно вагона. – Ну вон, епт, баба в ярко-оранжевом плаще. Видишь, дает своей подруге телефон?

Я пригляделся: девушка в оранжевом плаще позирует на фоне ярко-оранжевой берлинской «скорой», подъехавшей к дому неподалеку от станции, на которой мы временно остановились.

– А позы-то ее – как с циферблатов на полотнах Дали спиздила, – замечаю с ухмылкой.

– Трафаретки! – Цукерберг брезгливо поморщился, а поезд тем временем двинулся дальше. – Но вот иди, спроси их – это же чудаки, которые безмерно любят жизнь. Они отовсюду кричат о своей неподъемной любви. Так, будто она есть. А уже под утро где-нибудь близ вокзала все те же они думают, что зацепились кончиком сигаретного окурка меж пальцев за нелепый выступ живого времени. Но посмотри: эти чудаки уже едва ли здесь, просто пока об этом не знают. – И Цукерберг глухо хлопнул себя ладонью по колену.

– Вчера видел ваших на Варшавке. Раннее утро было, спал один, полностью накрывшись картонками. Я вначале подумал, что труп, а потом услышал храп.

– А, знаю его. Новичок херов, – и Цукерберг небрежно хмыкнул.

– Почему новичок?

– Первое правило выживания на улицах: ни-ког-да не укрываться с головой.

– А если холодно?

– А если жить хочется? Ты чего, вообще, русич? С луны свалился? Подожгут как нехер делать. Это же такое искушение: вот он лежит, ничего не видит, весь под коробки ушел. Да на хуй его. Минутное же дело.

– А чего он не прислушался к вам?

– А кто его предупреждал?

И мы вклинились друг в друга взглядами, полными нерасшифрованных сигналов.

– И где твоя родина, если здесь все мудаки? – спрашиваю.

– Я тебя умоляю, нет у меня никакой родины. Все эти ваши ожидаемые вопросы: где твоя родина, кто твой Бог… Скучный вы народец.

– Кто именно «мы»?

– Да вы. Те, что сытые, что обложили себя вещами. Ну, чего уставился? – И Цукерберг выкурил остаток сигареты, бросил окурок под ноги и раздавил его мыском ботинка.

У немцев есть очень редкое и емкое слово: Wahlheimat[42]. Оно не имеет точного, такого же простого аналога в русском языке, только если обобщить, начать объяснять, потратив больше слов, как будто оправдываешься. Это не «вторая родина», которая всегда вторая после первой. Это больше «родина взамен». А если погуглить и перейти на «Викисловарь», то можно обнаружить, что немецкая страница слова Wahlheimat имеет только два точных перевода: шведский и китайский. Шведский аналог звучит как andra hem, что дословно означает «второй дом», а с китайского, если разобрать иероглифы, переводится как «приемная страна» или «страна усыновления».

Когда отец приходил домой стертый, без настроения, я хотел в другие дома. Мне все меньше нравилась наша квартира, наш быт. Я хотел другого неба за окном, жаждал других запахов, приносимых ветром. Хотел, чтобы меня окружала другая мебель, которая не помнит меня, отца и мать, другие стены, которые вместе с сыростью не впитали наших голосов, мыслей и чувств. Я хотел быть усыновленным кем-то другим. Не чтобы меня чаще обнимали и больше любили, а чтобы мы посмотрели друг на друга «с нуля», без накопленного опыта. Чтобы это было родство по свободному выбору.

– Вот не пойму, ты украинец или поляк? – спрашиваю, будто есть мне разница.

– Дончанин я.

– Ну и как там, в вашей Восточной Украине?

– А как? Города исчезают раньше, чем доезжает почта. Так ведь рассказывают о нас в чудесных русских новостях?

– Мне-то откуда знать? Но разве у вас сейчас не подъем национальный? Ну там, дух свободы…

– Дух свободы. – Цукерберг потянулся, подавившись смешком. – У нас там песенный дух! Совсем как у них, братцев наших. Все теперь связки рвут. – И он запел в блатном ключе: – Верь, он придет и к тебе однажды. Три телекамеры, он в рубашке мятой. Почти как твоя, в мазуте. Рюмку поднимет. Ну, скажет, будем. И на заборе под Колей-Наташей выцарапает: здесь был…

Двери вагона с громким скрипом сошлись, заглушая песню Цукерберга.

– Ну вот и переехал в Польшу, – заключил он.

Меня, бывало, спрашивали, почему я не