Дом из парафина - Анаит Сагоян

молитвы. Серж молился на культуристов и мечтал, что однажды станет таким же. Я был тогда ребенком, приходил к нему в гости и зачарованно смотрел на уголок с аккуратно вырезанными по контуру телами. Это я сейчас не люблю слишком старательное наращивание мышц поверх души, но уже по другим критериям оценки. А тогда культуристы были для меня богами, потому что мне объяснили: красота – она такая. Серж часто тренировался на мне, притворяясь, будто он – Майкл Дудикофф[39]. Он хватал меня под мышки, поднимал и со всей силы впечатывал в стену, а потом разворачивался и впечатывал в другую. Я любил такие игры. А с одноклассником Вовчиком в те времена мы изо дня в день, из месяца в месяц вживались в героев с героическими именами, из какого-нибудь Техаса или Канзаса. В наших головах играла ритмичная, мотивирующая музыка, которую мы напевали вслух, стиснув зубы, чтобы пошли басы. У нас были автоматы, и мы всегда спасали наших женщин, которых всегда похищала наркобанда. Это была война без победителей, ведь, победи мы, больше никого не пришлось бы спасать и началась бы самая обычная жизнь без подвигов. И тогда рассосалась бы пленка с выдуманным реквизитом и пылью, поднимающейся от погони, и сырые обои в тесной панельке тоскливо зарябили бы в глазах. Я тогда понимал, что значит быть мужчиной в самом центре Америки. Этому меня научили фильмы на пиратских видеокассетах.

– А где Вовчик сейчас? Он остался жить в Тбилиси?

– Нет. Это были времена, когда люди внезапно улетали на пятнадцать лет, обещая заскочить в следующие выходные. А через пятнадцать лет прилетали, чтобы продать пустующую квартиру, и улетали снова. Вовчик был по матери евреем. И то с натяжкой, но они целеустремленно всей семьей учили иврит. К ним регулярно приходила высокая, кудрявая учительница преподавать на дому. Все ребята во дворе хоть и догадывались о разнице между английским и ивритом, тем не менее бросали ей вслед английские фразы из лексикона американских гетто.

– А Серж? Он исполнил свою мечту?

– Серж много о чем мечтал. Еще он всегда мечтал найти деньги в куртке. Все вокруг находили, а он тщетно ждал этого момента каждую зиму. Однажды, с грядущим потеплением, он предусмотрительно приберег пару купюр в шкафу и обещал себе, что переложит деньги в куртку будучи пьяным, чтобы не вспомнить об этом наутро. То есть пьяным я должен не забыть переложить деньги, думал он, а трезвым наутро забыть, что это провернул. Какой-то замкнутый круг – разочарованно заключал Серж и напивался просто так.

– А ты? Стал героем из своих ролевых игр? – Я улыбнулась. – Ну там автоматы, наркобанда и все дела.

– Куда уж там. Мне вообще иногда кажется, что я проживаю не жизнь, а чувство вины. Перед каким-то собирательным образом. С голосом отца. Глазами матери. Твои родители любили друг друга?

– Сложная тема. Jein[40]. Мама никогда не делала отцу так больно, как мог сделать ей он, – своим неумением сострадать ее личной боли, своей тягой разрядить повисшее вокруг напряжение, переиначив его в нечто эфемерное и несущественное. Он умел заставить маму страдать, действуя из лучших побуждений. Но и любил он ее больше, чем она его. – Я прижалась к Сандрику и на минуту закрыла глаза.

– А ты? – Он слегка приподнялся и посмотрел на меня с удивлением, будто его осенило.

– Что я?

– Почему ты хоть раз не позвонишь отцу?

Кольцевые поезда

Вижу себя в каждом берлинском бомже. То есть соскок до бомжа – вполне-таки нормальная для меня картина. Нужно лишь облажаться в правильном порядке. Вот и у меня могла бы быть какая-нибудь точка старта. Так сказать, точка для запуска в бомжи.

А тут еще и моя напасть. Понимание, что я – состоявшийся мизантроп, пришло резко и за горло взяло. До этого была фаза непринятия, обнадеживающая такая. А потом начались эти звоночки: смотрю на людей, и они ходят все из себя худо-бедно-модные. В таурино-кофеиновом заквасе. Или вот ты, обласканный шершавой городской лапой человек, развалился на остановке, телефон твой все никак не сядет, подключенный к внешнему аккумулятору, как к капельнице. Да и ты сам куртку свою теребишь, ленту новостную машинально прокручиваешь и как будто сейчас расплачешься.

Суббота, пять утра. Подкатил поезд с пустыми вагонами и сглотнул меня, как привычную таблетку.

– Русич, опять ты? – начал старый знакомый Цукерберг и лениво махнул мне рукой. Я покосился на него и молча сел напротив. – Яша, сказала она в наш первый день знакомства, не спеши домой, у меня есть яичный ликер. А я тогда был совсем мальчишкой, едва на немецком изъяснялся, потому что только перебрался в Берлин, в город свободы и прекрасных, безрассудных поступков – как там у вас еще говорят? Да вот, велосипеды теперь краду, чтобы хоть как-то выживать, – непрошено заоткровенничал Цукерберг и прокрался исподлобным взглядом в глубины моей души в поисках сочувствия, а застрял в ватном месиве.

Я неопределенно кивнул, вспомнив, как за неделею до этого у меня стащили с велика звонок, а еще полгода назад – сидушку. Я таких бомжей и воров снайперской из окна отстреливаю. Пусть воображаемой пока. Хуже того, я уже успел поискать на «Амазоне» сюрикены. Нашел, в закладки добавил. Жду теперь очередного всплеска гнева.

– Ну и расстались мы с ней. Она иногда, конечно, подкидывает денег. Жалеет, – чинно отметил он.

– Заботливая, – без особого интереса замечаю я. Но моя станция еще нескоро. Пусть, думаю, выговорится.

– Да мало дает, не хватает совсем. Сплю под станцией Варшавки.

– И нравится тебе велики воровать? Или испытываешь чувство вины?

– Господи… Я ж не виноват, – Цукерберг выпучил в недоумении глаза. – Кто, как не ты, меня поймет? Думаешь, я каждому немцу душу изливать стал бы? – И он махнул рукой в сторону первого попавшегося немца в почти пустом вагоне, не оставив этому собирательному образу ни единой надежды на спасение. – Работать не дают. Жилья не дают. Харцфиер[41]придержали для турков и беженцев. Если бы не велики, вообще загнулся бы. Ну, понимаешь же. А так движуха веселая, туда-сюда-обратно. Знаешь, сколько всего наворотить можно? Ебнешься.

Вот мудак, думаю. Думаю, и снова отражаю его взгляд ватной душевной неразберихой. Они же своего добились: я теперь на каждый ночной шум вскакиваю с кровати и бегу к окну.

А потом меня вдруг осенило: а я? Чем я не вор? Все фоторепортеры – воры.

Ты, фотограф, встал, выбиваешься из контекста, вклиниваешься, когда никто не просил.