Дом из парафина - Анаит Сагоян

осознавала, что мамина боль уже давно стала фантомной, даже если она когда-то случилась. Вместо нее осталась скалистая почва, на которой ничего не может прорасти. И мама страдала от своей собственной внутренней пустоты. Она с годами так сильно изменилась, а пустота так широко охватила ее изнутри, что радости действительно не осталось места. Такой категории для мамы больше не существовало.

Как-то раз она тем не менее обрадовалась новой плетеной корзине, купленной непонятно для чего в Петропавловске-Камчатском. Уже по возвращении домой, на остров, она в приподнятом настроении возилась с корзиной, подбирала ей подходящее место в кухне, советовалась с отцом, а он долго на это смотрел и не сдержался:

– Да ты приболела!

Мама не говорила с ним три дня. А через три дня, долго терпевшая, заявила, что если признаки радости у нее – это болезнь, то все ее симптомы снова позади.

– Я выздоровела, – заключила она и еще неделю не общалась с отцом, чтобы он сполна прочувствовал ее «выздоровление».

– Нам нужно на повторное МРТ, – осторожно напомнила я Сандрику, и он отвернулся.

– И мне выпишут какое-нибудь плацебо.

– Это не так.

– Да все не так.

* * *

Утром, по возвращении из отпуска назад, в Берлин, мы попрощались на перекрестке и отправились на свои работы. Мне уже не впервой скрываться за углом и наблюдать за Сандриком, переходящим дорогу, сворачивающим по пути: все ли он делает правильно? Где именно он замешкался? Почему остановился?

В тот самый день я наконец поняла, что все придумала. Что Сандрик, оказывается, совсем не болен. Что я медленно схожу с ума, и меня начинают преследовать навязчивые идеи. Это непростое открытие настигло меня посреди переполненной, шумной улицы. Шаги по асфальту сгустились в один глухой вяжущий звук, трение о меня чужих плеч отдавалось отрывистыми вибрациями где-то в позвоночнике. К горлу начал подступать упругий шар, потом он остановился и всосался в затылок, оттуда – под теменные кости, и последнее, что я успела увидеть, – это западающий горизонт и море.

После Берлина, в отпуске, я наконец снова увидела звезды. Это случилось на острове Стромболи, где надо мой навис ковш Большой Медведицы и звезды расположились даже на черном горизонте. Край гекконов и расписных плиток днем, Стромболи становится обозревательным пунктом звездных точек, если смотреть в живую черноту, которая начинается там, где скалы точит вода.

Стромболи настолько маленький, что у него наверняка есть свой личный номер телефона. И вот звонишь, а на том конце так и отвечают: остров Стромболи на связи. Сандрик тянет меня за руку вперед, и я, шагая за ним, вязну местами в мягкой почве. Из всех Эолийских островов наш, если смотреть издалека, с парома, – самый мрачный и не располагающий к себе кусок земли. Над ним постоянно нависает огромное облако дыма и газа, отбрасывая тень вокруг себя, и сам остров похож на фантомный объект, который вот-вот затянется в это облако и исчезнет. Но так кажется поначалу. Достаточно подплыть поближе, и все становится проще. Под маской монстра скрывается ранимая, ветхая земля, которая протягивает к тебе руки-скалы.

Но у любой ранимой души есть свои незатянутые раны. Если хочешь их увидеть, тебе придется непросто. Остров не открывается никому, кто остается у берега. Можно только прислушиваться к постоянному гулу, который едва доносится с самой вершины: там действительно что-то происходит. И там, на вершине, мы еще меньше. Мы там – ничьи.

Даже уютный и ничем не угрожающий быт Стромболи вдоль береговой линии все равно медленно меняет тебя, приземляет. Особенно если ты сам – из большого города и кажешься сам себе большим. Здесь все настолько просто, что даже Сальваторе, как оказалось, – самое обычное сицилийское имя, которым называют и детей через одного, и улицы. Говорить не по-итальянски – это не дурной тон. Это просто излишне для местных. Местные не любят излишков – у них всего по одному: одна на остров библиотека, один музей, одно футбольное поле, утонувшее в песке, одно почтовое отделение, и нет дорожных знаков. Потому что нет места для автомобилей. Зато мопеды пролетают на вседозволенной скорости, цепляя стены домиков по бокам, и ты, услышав приближающийся треск мотора, должен прижаться к фасаду, чтобы жить дальше. А присмотрись к этим белым стенам: сплошные борозды.

На Стромболи жители не сдают бутылок и не практикуют взаимолайкания. Они не сидят в социальных сетях, не делают селфи и не подбирают к ним фильтров. И хотя сам конусообразный остров и кубики домов идеально ложатся под квадратный формат инстаграма, никто ни на кого не подписан. Все просто ходят в ближайший киоск. Продавцы фруктов так ленятся точно отсчитывать сдачу, что просто округляют ее то в свою, то в твою пользу. Кошки спят во время сиесты, до и после нее. Во время сиесты остается ощущение, что остров эвакуировали из-за очередного извержения, но почему-то нет разрушений и пепла.

Жилые дома здесь белыми кубиками наслаиваются друг на друга, пока склон не становится слишком крутым. И все это – деревья, дома, узкие улочки между ними и мопеды, – все это упирается в скалы, а скалы – в воду. На острове так тесно, что деревья врастают в дома и вырастают из стен, а виноградные лозы обволакивают брошенные мопеды.

Здесь быстрее всего забываешь о том, что лава не только наверху, у самых кратеров. Что она еще и под твоими ногами, там, глубоко под землей.

Одних и тех же людей на Стромболи встречаешь в день по три раза, а то и чаще. Через неделю с ними здороваешься не из вежливости, а потому, что всех что-то уже связывает. Когда из Берлина я узнавала о Стромболи через онлайн-форумы, мне так и посоветовали: а вы спросите прямо на месте у Пиппо, он там, мол, всегда у гавани. В мою отравленную городским бытом голову это не укладывалось: спросить у Пиппо. Где адрес, почтовый индекс? Какая у Пиппо фамилия? Из какой он фирмы и какой, наконец, у него онлайн-рейтинг? А когда оказываешься на месте и проводишь дня три на острове, Пиппо перестает выбиваться из твоей новой системы координат, хотя все, что ты о нем знаешь, – это не то, что он сам о себе поместил в социальную сеть и позволил видеть другим, а то, что о нем рассказали такие же скитальцы, как ты. И да, Пиппо нужен острову больше, чем ты – всему миру. Он был здесь до тебя и будет после. А ты уплывешь обратно.

Здесь нет привычных