Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

и неширокому коридору он увидал перед собою в падавшей из сенных окон широкой полосе утреннего света женское, молодое, красивое существо, с блестящими карими глазами, с обнаженными до локтя полными руками под развевающимися по тогдашней моде рукавами. Ольга остановилась, как бы изумившись и как бы с намерением дать ему пройти. Он поспешил снять каску и сделал быстро несколько шагов вперед, лепясь несколько боком к стене… У самого входа в сени они очутились друг пред другом…

– Pardon! – низко наклоняя голову, проговорил Анисьев.

– Pardon! – промолвила Ольга Елпидифоровна. – Вы кого-нибудь искали? – невинно спросила она, пуская в то же время в ход свой возбудительный взгляд из-под слегка прижмуренных ресниц.

– Нет, я возвращался от старика графа, – приятно улыбаясь на этот взгляд, ответил он, – и не знаю, право, тем ли ходом?..

– Да, и этим можно; другой главный вход прямо со двора. Я сама шла, хотела узнать s’il а tout се qui lui faut15, – прибавила нарочно по-французски и несколько небрежным тоном Ольга, – княгиня еще спит, разумеется…

– А вы так рано?.. – Флигель-адъютант еще раз приятно улыбнулся, глядя уже во все глаза на ее алые губы, на пышные очертания ее плеч, на ее матово-белые, обнаженные до локтя руки…

«Вот они у него искорки!» – мелькнуло радостным сознанием своей неизменной «силы» в голове Ольги…

– Я в Петербурге, в институте, поневоле должна была вставать рано, – громко объяснила она, подчеркивая и Петербург, и институт, – привычка осталась. Я, кажется, видела вас как-то там у нас? Когда Государь приезжал?..

– Очень может быть! Мне очень лестно, что воспоминание об этом сохранилось в вашей памяти, – изящно пропустил наш полковник.

Она рассмеялась во всю ширину своего рта: ты еще, мол, настоящим образом моих белых зубов не видал!..

– А вы теперь к нам сюда надолго? – уже совсем фамильярно обратилась она теперь к нему. – Не на сегодняшний только день?..

Лицо Анисьева приняло тотчас же холодное и сдержанное выражение.

– Не знаю, смотря по обстоятельствам, – сухо ответил он.

Но Ольгу Елпидифоровну трудно было приводить в смущение сухими ответами.

– А если обстоятельства будут благоприятны? – протянула она, лукаво воззрясь на него.

– Для нас, бедных, это будет значить, что вы будете к нам благосклонны, – отшутился он осторожно и со словами «не смею более вас задерживать» и новым учтивым поклоном проскользнул опять бочком мимо нее в сени…

«Из провинциальных амишек, по штату фаворитка и чиновник особых поручений хозяйки дома!» – определил себе точно и верно положение нашей барышни в Сицком блестящий петербургский воин, выходя на двор и надевая каску. «Mais quel morceau de roi16! – подумал он тут же и медленно провел языком по своим глянцовитым усам. – Ее надо будет приручить, – решил он за новым размышлением, – она, кажется, может быть полезна»…

«У, какой же он должен быть фейнер-кондитер», – решила, в свою очередь, Ольга Елпидифоровна, оставшись одна. «А мне такие всегда нравились!» И она на миг задумалась. – «А как глупа Лина предпочитать такому своего этого профессора!»

Таков был итог размышлений бойкой девицы, после чего она опять, никем не замеченная, вернулась в свою комнату, разделась и на этот раз проспала как убитая до девяти часов.

XLI

A теперь она шла с «Lucrèce» и ее картоном к Лине, сама держала в руке завернутый в тонкую бумагу черепаховый бювар, недавний подарок ей самой Ранцова, но который она жертвовала имениннице, заказав на него предварительно в Москве золотой шифр Лины под княжескою короной.

– А, la barischnia! – услыхала она веселый смех, едва успела отворить дверь в кабинет княжны. – Кому ты здесь глазенапы пускаешь, говори скорей?..

Она узнала Женни Карнаухову, с которою была довольно близка, так как до приезда Шастуновых в Россию гостила раз летом у родителей ее в подмосковной.

– Некому, душка, некому – ты всех отбила! – И она со смехом кинулась обнимать крупную княжну. – Lina, cher ange1, вот вам от вашей maman, – она указала на картон, – а это мое скромное приношение… – Она развернула свой бювар.

– Quelle magnificence2! – снова расхохоталась княжна Карнаухова, кидаясь разглядывать его. – Признайся, не сама купила? Кто дал тебе, говори, кто?

Барышня наша не сконфузилась:

– И не купила, и не дали, и тебе завидно, что из твоих никто тебе таких подарков не подносит! – отшутилась она, смеясь еще громче той. – Что, взяла?

– Мы люди маленькие, нас обидеть легко; где нам против ваших глазенапов! – возразила на это Женни, уже слегка обиженным тоном. – И, главное, ведь я очень хорошо знаю кто! Ведь все тот же, «le capitan»?.. Это у Толи француз, monsieur Lamy, их так называет: «le capitan et la barischnia», – объяснила она Лине, которая между тем, взяв бювар из рук Ольги, благодарила ее, целуя; – и вообрази, это дура до сих пор не сумела окрутиться с ним!..

– Не хотела, а не «не сумела»! – презрительно сжав губы, отпарировала бойкая особа.

– И дура, дура, дура, тысячу раз говорю, что дура!.. Ah, ravissant, ravissant, ravissant3!..

И с этим криком Женни бросилась со всех ног к парижскому платью, которое опытная «Lucrèce» приподымала осторожно в эту минуту из картона. Она так и погрузилась жадными глазами в рассматривание его рюшей и воланов…

– Лина, – шепотом сказала Ольга, воспользовавшись этим, – у меня есть к вам секрет… – И она передала ей буквально поручение княгини…

Печальная улыбка бродила по лицу Лины в продолжение этого рассказа.

– И все? – спросила она, когда та кончила.

– Все…

Княжна тихо приподняла плечи:

– Maman, я удивляюсь, до сих пор не может понять, что это все не имеет для меня никакой цены.

– Ну, признаюсь, – заговорила было Ольга, – я бы на вашем месте, кажется…

Она остановилась перед холодным, почти строгим взглядом, который подняла теперь на нее Лина:

– А я вас прошу, милая, если maman еще раз заговорит вам об этом, повторите ей мои слова: мне не нужно никаких парюр4… а эту, – она подчеркнула, – я надеюсь никогда не получить… Вы моих других подарков еще не видели? – переменила она тут же разговор и подошла к большому столу, стоявшему посреди комнаты.

Рядом с портретом покойного князя Михайлы помещалась теперь в стоячей, тонкой работы золотой раме небольшая картина Мессонье5, в одно, как в большинстве его картин, лицо. Это был старик-воин, в одежде времен Тридцатилетней войны, остановившийся перед образом Мадонны, вставленным над низким входом готической башни. Чувство мастерства исполнения почти невозможных для масляной кисти деталей, отличающего специально этого художника, исчезало почти здесь, чтобы дать всецело место впечатлению, производимому выражением умиления, разлитому по