Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Это князя Лариона дар, я уверена, – равнодушно сказала Ольга (она ничего не понимала в живописи). – «Это он самого себя ей поднес, молится ей же, в виде Мадонны, и ботфорты для этого на себя натянул», – мысленно договорила себе барышня и закусила губу, чтоб удержать смех, пронимавший ее при этой мысли.

– Да, дяди! – подтвердила княжна, не отводя глаз от холста.

– А это от кого? – воскликнула Ольга, указывая на шесть богато переплетенных в синий муар томов с надписью Пушкин и вензелем Лины на корешке. «Офелии от Эльсинорского Двора», прочла она вытесненное золотыми буквами на верхней обложке первого из этих томов.

Княжна с блестящими глазами обернулась к ней:

– Это мне наши актеры прислали; так мило с их стороны!.. Лучшего подарка они мне сделать не могли.

Ольга развернула книгу и на первой белой странице прочла следующее:

От мрачных грез души Гамлета

Зовет к себе вас мир иной,

Он близок вам, он вам родной:

Княжна, вы «светлого» поэта

Поймете светлою душой!

– Ах, я помню, – воскликнула она, – как вы как-то за кулисами раз говорили, что у вас в переездах из-за границы пропал как-то Пушкин и что теперь издание все вышло и вы не можете себе опять достать… И monsieur Духонин еще восхищался вашему выражению, что «Пушкин такой светлый»… Это потому в стихах у них сказано… «Профессор, должно быть, сочинил, оттого она так и счастлива!» – подумала тут же барышня.

Она ошиблась: Гундуров был тут ни при чем. Мысль поднести Пушкина княжне обществом всех актеров «Гамлета» принадлежала Духонину, который не менее самого нашего героя оценивал «особенные словечки» княжны и взялся достать и велеть переплести в Москве экземпляр в ту пору уже действительно почти не находимых сочинений поэта[37]. По его же мысли, каждый из участвовавших в подарке приписал своею рукой к печатному тексту кто стих, кто строфу, кто целое стихотворение Пушкина, не пропущенные тогдашнею цензурой в печати, но которые тогда хранились в памяти чуть не у каждого. Молодые люди посвятили этой работе две ночи сряду… Рукой Гундурова прибавлены были в стихотворении Деревня известные, опальные тогда строки:

Увижу ль наконец народ освобожденный8

И рабство, падшее по манию царя, и проч.

Ему же поручено было написать «посвящение» княжне, но он не сладил с ним: субъективное его чувство к ней так и пробивалось наружу сквозь каждую накиданную им строку. Он это понимал – и отказался решительно… Попробовали было и Ашанин, и Свищов, но у обоих у них все выходило водевильным куплетом; их забраковали. «Посвящение» скропал наконец землемер Постников, скромный молодой человек, благоговевший пред Линой, с тем оттенком против Факирского, что он видел в ней не «жорж-сандовскую героиню», а «святую из Четьи-Миней»9. Его стихи, несмотря на довольно плохие их рифмы, были единогласно апробованы, как выражающие общее всем впечатление, производимое Линой, и затем на вклеенном нарочно для этого в книгу листе бристольской бумаги переписаны им великолепным писарским почерком со всевозможными росчерками и украшениями пером…

– И в какой тайне, – смеялась Ольга, – держали это они все!..

Ей вспомнился при этом Ашанин… и тут же, неведомо каким процессом, пронеслось у нее в голове и сказалось мысленно: «противный!» Она сжала брови…

– К завтраку уже второй раз звонили! – доложила в это время «Lucrèce», бережно укладывавшая на стульях, за отсутствием дивана в кабинете княжны, ее новое платье.

– Надобно идти, там уж приехали гости, – сказала Лина.

На лестнице Женни Карнаухова пропустила ее вперед и, задержав Ольгу за руку, прошептала ей на ухо:

– Говори, ты знаешь, кем она занята?

Барышня усмехнулась, подумала…

– Знаю! – сказала она.

– Кто же, кто, говори!..

– Не могу. Угадай сама!

– И угадаю! – воскликнула княжна, – а ты, дрянь, от меня секретничаешь!.. – Ну, а твой «le capitan», – расхохоталась она опять, – здесь, разумеется?

– Здесь! – не могла не рассмеяться и Ольга.

– Послушай, «la barischnia», это я тебе серьезно теперь говорю, вспомни мое слово: tu est trop ambitieuse10, – жалеть будешь!

– Мое дело! – отрезала на это девица Акулина и побежала от нее вдогонку Лине.

XLII

В столовой – Аглая Константиновна была уже там – никто еще не принимался за еду, ожидая новорожденную. «Эльсинорский Двор» в полном составе своем, с королем-Зяблиным во главе, пошел ей навстречу, едва показалась она в дверях. «Бригант» шагнул торжественно вперед, склонил голову, изящно, по-балетному изогнул руки и поднес ей в богатом портбуке большой букет, кайму которого составлял двойной ряд белых роз и лилий, а средина была набрана изо всех тех полевых цветов и трав, которые называет и раздает окружающим Офелия в сцене своего безумия: васильки, павилика, ноготки, маргаритки, дикий тмин…

– Bravo, monsieur Зяблин, charmant le bouquet, charmant1! – крикнула ему со своего места княгиня.

Но, к удивлению ее, он отвечал ей на это далеко не обычным ему холодным, почти недовольным взглядом, обвел затем глазами кругом, как бы приглашая всех ко вниманию, и, обращаясь к Лине, не успевшей еще выговорить слова, начал вдруг нараспев своим сладким, напоминавшим о сдобном тесте голосом:

О роза майская, Офелия! О ты…

Это было совершенно неожиданно. В программе наших молодых людей Зяблин должен был поднести княжне этот букет от имени всех и только; никакой речи при этом не предполагалось. То, что он был намерен, по-видимому, проговорить ей теперь, шло, значит, единственно от него лично, а между тем могло быть понято «остальною публикой» как нечто, сочиненное сообща, или по крайней мере апробированное ими… Беспокойно, с недоверчивою или насмешливою улыбкой на лицах переглянулись актеры…

О роза майская, Офелия! О ты,

Прелестнейший цветок во всей подлунной,

Ты, что тоску, и грусть, и самый ад…

– Помилуйте, – чуть не вскрикнул Чижевский, – да это он прямо из моей роли валяет!

«Шш, шш!» – раздалось со стороны «публики». «Бригант» будто и не слышал; он откашлянулся и невозмутимо повторил:

Ты, что тоску, и грусть, и самый ад…

Он при этом указал рукою на грудь и пустил мрачным взглядом по направлению Аглаи Константиновны.

Все в красоту одну преобразила,

Прими от нас, прими сии цветы,

Благоуханные,

и он провел рукою по розам и лилиям букета,

и свежие, как ты!