Монгольский след - Кристиан Гарсен

Он немного поколебался.

— Черт побери! — закусил я удила, — для меня ведь особенно важен именно он!

Странным образом распутываются порой самые невероятные ситуации. Занимаясь поисками пропавшего друга и трупа его друга, я очутился в самом сердце Монголии, в сотнях километров от чего бы то ни было. Повстречав при случайном стечении обстоятельств монгола-полиглота, старуху-шаманку, молодую толстуху в отключке и графомана-китайца, насчет которого я до сих пор не вполне понимаю, зачем он-то поперся сюда с нами, в результате приехал на край света, в стойбище у подножия заснеженных гор, где какой-то мальчишка, которого трудно назвать разговорчивым, согласился проводить нас к телу иностранца, которое он успел окрестить именем своего еще не рожденного брата и которое, возможно, принадлежало Евгению Смоленко, которого я не особо-то и горел желанием найти, но именно его-то и хотел отыскать Эженио, да. Теперь нам, похоже, предстояло снова отправиться в путь, наматывая на колеса километры степей и пустынь, расспрашивая кочевников, не видали ли они Эженио. Но оказалось достаточно немного повысить голос, чтобы всё прояснилось.

— Спроси, не встречался ли он ему. Или не слыхал ли он пересудов об иностранце, которого приютили другие кочевники.

— Приютили кочевники? — снова приподнял он брови.

— Да, которого приютили кочевники, — подтвердил я.

В конце концов, мог пригодиться любой след. Прозрение, которым русская девушка поделилась с Ванлинем, могло быть не лишено смысла. Ведь подтверждалось пока что и всё такое прочее — и его вещие сны, и подсказки из транса шаманок.

Самбуу вздохнул и задал парнишке вопрос. Завязался довольно продолжительный разговор, но прислушивалась к нему лишь его мать: Ванлинь и я ничего, конечно, не понимали, а Дохбаару, повернувшемуся спиной к нам и спокойно перекуривающему, было, похоже, глубоко плевать.

— Вы знакомы? — спросил я Ванлиня. Чтобы занять время.

Он вздрогнул.

— С кем это?

— С мальчишкой. Ты его знаешь?

— Дело в том, что… Да, немного. По крайней мере, мне так кажется.

— Что значит — «кажется»?

— Думаю, это он вмешивался в мои сны. Ты должен помнить, я говорил. Я узнал его. И он меня тоже узнал.

— Ну да. И как же ты это определил?

— Определил что?

— Что он тебя узнал. С чего ты это взял?

— Ну… Он сам подтвердил в разговоре.

— Повтори, пожалуйста.

— Он сам подтвердил.

— Так вы с ним разговаривали?

— Как бы объяснить… Да, что-то вроде этого.

— И как же вы поняли друг друга, если ты не знаешь монгольского, а он — ни китайского, ни английского?

Ванлинь, похоже, смутился, стал разглядывать мыски своей обуви.

— Это правда… В таком случае, скажу проще: я догадался. Что-то произошло — не очень-то понимаю, что именно — и я осознал, что это он самый. Объяснить это трудно. Даже сам не въезжаю, как это всё прояснилось.

Нет, слушать такое и дальше было невыносимо. Этот разговор уже достал мне кишки, я решил не продолжать его. Вся эта история меня измотала. За что ни ухватись — всё аккуратно расползалось по швам. Хоть бы раз услышать что-нибудь ясное и конкретное, а не эти бесконечные догадки, предположения, внезапные озарения, сны в руку, наития, бред пьяной обезьяны. Самое забавное, что мы всё же приближались к цели. Я закурил сигарету. После двух жадных затяжек я повернулся к Самбуу — он, склонившись к мальчугану, переговаривался с ним вполголоса. Мать зашла в юрту, и второй мальчик следом за ней. Спустя несколько минут они оба вышли, неся в руках кружки с кобыльим молоком, и протянули их нам. Мы поблагодарили. Молодая женщина ответила мне кивком головы. Волосы у нее опять растрепались на ветру, загораживая глаза. Она улыбалась. Я выпил. Небо над нами выглядело неохватным. Айрак был вкусным — лучше, чем в другие разы, что я его пробовал, или же я просто успел привыкнуть к нему. А может, всё дело было в ней. Или это он был чуть крепче обычного. Вытерев губы, Самбуу вернул кружку малышу и повернулся ко мне. Взгляд у него был странным.

— Что ж, загружаемся. В этих краях действительно есть еще какой-то иностранец, но ему мало что об этом известно. В двух часах езды отсюда. Но сначала мы съездим повидать труп, — добавил он брезгливо, — а потом уж отправимся к кочевникам. Там и заночуем, потому что уже стемнеет.

Спустя какое-то время:

— Но откуда ты узнал насчет кочевников?

Я решил не отказывать себе в удовольствии отплатить местной монетой:

— Да ладно, пустяки, — обронил я рассеянно, — просто внутренний голос. Видимо, отголосок вещего сна.

9. Фрагмент одного из рассказов Чэня-Костлявого

Кончина Евгения Смоленко

Горизонт скоро станет сиреневым. Продолжая брести, он отмечает в уме выходы-жилы золотистой яшмы, размещение россыпей белесого халцедона, места находки агатов с кривовато-ромбовидными гранями. Он сбился с пути, в воспаленном дрожащем сознании пометки о находках перемешиваются, рана в паху воспалилась, он потерял много крови и вывихнул лодыжку, спускаясь по каменистой осыпи, где его оставили, посчитав мертвым. Двое незнакомых типов опустошили его рюкзак, забрали кристаллы и полудрагоценные камни, даже его походную флягу, но он продолжает тащить его на одном плече, хотя тот неприятно хлопает его по ребрам, просто по привычке. Или чтобы обмануть судьбу, сделать вид, что всего этого не случилось.

«Именно: что всего этого не было».

Они выглядели честными и добродушными, улыбались. По-русски говорили не особо хорошо, но достаточно, чтобы решить поживиться. Он не успел ничего понять, пришел в себя спустя много часов — с липкой от крови головой, ранами в плече и в паху. Удар дубинкой и две пули. Они забрали всё и ушли.

Он продолжает идти. Даже не знает, куда, но идет. Перед глазами всё смешивается.

Порой ему кажется, что сквозь сетку зазубренной листвы за ним подсматривает какой-то лис. Солнце, греющее спину, напоминает задремавшего тигра. Вывихнутую ногу приходится волочить за собой. Он бредет дальше, узнавая в угловатых формах камней свое расколотое струйками крови лицо. Говорит себе, что палатка должна быть где-то здесь, между двумя зеленовато-коричневыми пригорками, но и сам в этом не уверен. Иногда закрывает глаза и бредет наугад. Просто идет.

Затем опускается ночь, нежная и ароматная, и он ныряет в нее с легкостью в теле, может быть — с наслаждением. Сворачивается калачиком, хотя и не чувствует холода. Изнуренное тело уже не просит ни есть, ни пить. Он проваливается в забытье, в изначальную тьму, тонет в пустоте среди голубоватых всполохов.

К утру его тело запеклось от