Монгольский след - Кристиан Гарсен

горячки. Разбудила его барабанная дробь своих же зубов. Он без толку пытается подключить сознание к онемевшему телу, сдается, засыпает на час или два, просыпается с надеждой встать на ноги, но лишь чуть приподнимается и падает вновь, потом опять засыпает и просыпается под безжалостным софитом солнца. Ползет, надеясь укрыться в тени под скалой или под каким-нибудь деревцем. В лицо впиваются мелкие камешки, осколки кристаллов. Он то теряет сознание, то приходит в себя и уже не может понять, два или три дня прошло с тех пор, как он покинул палатку.

Солнечный свет кажется жидким и обжигающим, или же это у него горячка такая. Во всяком случае, конца этому жару не видно.

До наступления ночи он успел состариться на десять лет. Тело иссохло. В горле распух язык. Он пытается кричать, но способен лишь хрипло сипеть. Мысли расползаются по швам. Перед глазами снова встает улыбающееся лицо старухи, которая и поручила ему приехать в эти края, чтобы выполнить странное задание, от которого он не смог отказаться, настолько горячо она его убеждала. Вспоминается молодая красивая женщина с белоснежными зубами, ее удивленная улыбка, когда прикоснулся ладонью к ее выпуклому животу. Снова проплывают радужно переливающиеся редкие кристаллы, коричневатые мерцающие камешки — они текут струйкой сквозь зияющую дыру в его горсти, их подхватывает ветер и уносит навсегда. Ну и пусть, собирал он ведь их просто для того, чтобы как-то оправдать свой приезд сюда. Не такое уж и большое это было сокровище.

Он улыбается. Какой теперь от всего этого прок? Что толку от его мыслей, воспоминаний, от его непослушного тела…

Горячка усиливается. Во время одного из проблесков сознания он сам удивляется своему телу, которое куда-то ползет, обдирая колени, локти, подбородок. Оно лижет землю и проглатывает несколько камешков. В небе кружат желтоватые вихри. До его ушей доносятся чьи-то горланящие, смеющиеся голоса. Он заставляет себя смотреть вниз, не отпускать глазами землю. Его тело достигает гигантских размеров, заполняет собою весь мир, потом сдувается, и вот оно уже совсем крошечное. Мельчайший камешек рядом с его пальцами выглядит седым утесом. Он продолжает карабкаться, сам не зная, куда, минуты растягиваются в часы и недели. Замечает впереди, под нависающей скалой, небольшую темную пещеру, вагину горы. Вползает в нее и снова тонет во мраке.

И опять ночь. Горячка, похоже, улетучилась. Либо, наоборот, его тело вынырнуло из нее. Он открывает глаза, наслаждается видом на близкие звезды, сияющие прямо за входом в его убежище. Затем прикрывает веки, отворачивает голову и не думает уже ни о чем. Просто слушает.

Это совсем простая светлая музыка, настолько прекрасная, что ему хочется в ней раствориться. Музыка тишины.

Его губы трогает улыбка, в сознании прорисовываются несколько дорогих ему лиц. Он думает о своем давнем друге Эдварде Чэне, и тот машет ему рукой сквозь толщу лет — одновременно из сибирской погребальной норы и из живота молодой женщины с белоснежными зубами.

Он сам становится огоньком, мерцающим в небе среди других сверкающих светил.

Он спит. Воцаряется покой.

Сворачивается калачиком, словно маленький ребенок.

Звуки тишины вокруг еще нежнее ласкают слух.

Утробный плод. Постаревший пятидесятипятилетний зародыш. («Совсем, как ты, Эдвард, совсем, как ты».)

Он огонек в небе среди гаснущих звезд.

Выбирает одну из них. Ту, что показалась самой изящной и лучистой.

Немного поколебавшись, приобнимает ее. И вскоре испускает дух.

10. Живучесть мумий

Автомобиль дрожал, раскачивался, иногда подпрыгивал на ходу, и Чэнь-Костлявый, на этот раз ничего не строчивший в блокноте, просто смотрел на проплывающий за стеклом монотонный серый пейзаж.

Нет: просто смотрел сквозь монотонный пейзаж в серых тонах.

Нет: смотрел поверх проплывающего мимо каменистого пейзажа. Ведь, по правде говоря, смотрел он невидящим взором, с головой погрузившись в лабиринт домогающихся его внимания размышлений, и не смог бы отличить пасущейся в одиночестве козы от скалы, поблескивающей минералами, или от яка, увешанного вязанками хвороста, или даже от мальчишки, погоняющего того яка тросточкой и похожего на уменьшенную копию Шамлаяна с такой же пропыленной шевелюрой, в таких же штанишках из некрашеной шерсти и запачканной белой майке. Тем более не слышал он разговора, который протекал параллельно между Самбуу и парнишкой, а вслед за тем между Розарио и Самбуу, переводившим французу то, что отвечал Шамлаян.

Чтобы хоть как-то совладать с проблемами, целиком поглотившими его внимание, Чэнь-Костлявый решил разложить их на две кучи: разрешимые и неразрешимые. К неразрешимым он причислил и странное ощущение, будто несколько минут назад они с мальчишкой сумели многое сказать друг другу без слов. В ту же кучу отправилась и цепочка совпадений, опутавшая его за последние несколько недель, начиная с эротического сна о молодой полной женщине, которую он спустя какое-то время увидел спящей в юрте по соседству с юртой его двоюродного брата; во снах же он уже слышал имена Пагмаджав и Шамлаяна; можно было добавить сюда и сбывающиеся прорицания Иринки, с которой он познакомился на берегу Байкала, а также иные происшествия — да, целую их сеть, — укрепившие его во мнении, что паренек, спорящий сейчас о чем-то с Самбуу, переводчиком, и был тем самым хулиганом, что повадился гадить в его сновидениях, — впрочем, это открытие его, человека по натуре миролюбивого, не слишком уж ошеломило на фоне других случившихся за последние несколько недель если и не сверхъестественных, то, по крайней мере, не заурядных событий.

К воспоминаниям о них и было, в основном, приковано его внимание, а на обдумывание проблем из разряда «разрешимых» уже не хватало сил. Поэтому он решил вообще позабыть о них, мысленно повесил перед ними запрещающий знак-«кирпич» и сосредоточился на второй, теперь уже единственной категории проблем «неразрешимых», относительно которых он вынужден был признать, что, если уж на чистоту, они интригуют его гораздо глубже.

Однако временами Ванлинь все же отвлекался. Например, когда их джип зигзагами пробирался меж двух холмов, поросших тучными травами, ему пришло на ум, что было бы неплохо достать синий блокнот — нет, зеленый, потому что синий давно уже закончился — и написать продолжение одной из его историй. Например, о лисе Цзо Ло, защитнике обездоленных. Либо об орле Лелио Лодоли. Затем, пока автомобиль карабкался по ущелью с отвесными стенами, подумалось, что лучше будет разобраться со всеми теми набросками позже, в Пекине, да и к тому же, у недосказанности есть свое особое очарование.

Машина вдруг остановилась на усыпанной мелким камнем площадке неподалеку от вершины одной из гор: мы раньше уже видели