Монгольский след - Кристиан Гарсен

Кристиан Гарсен

Монгольский след

Все видимое существует бок о бок, переплетается, как беспрестанно меняющийся грандиозный узор. Подобным же образом, вероятно, перетекают друг в друга мириады реальностей: та действительность, которую воспринимают наши чувства, затеряна в ворохе других реальностей, сворачивающихся и разворачивающихся снаружи и внутри нас. Увидеть их нам мешают лишь страх и здравый смысл. Границ не существует.

Ингмар Бергман, «Осенняя соната»[1].

Первая часть

I. Розарио Тронбер

1. Ручейки, собаки, поросята

Мы стояли внутри юрты, рядом со входом, и молча смотрели на окутанную дымом молодую женщину, торопливо и монотонно бубнящую что-то с закрытыми глазами, в то время как сидящая напротив нее старуха с длинным носом, склонившись вперед, внимательно слушала, иногда задавая вопросы, причем я, конечно же, не понимал ни слова из их разговора. Привел меня сюда через проулок Амгаалан — мол, не хотите ли взглянуть на кое-что, возможно, для вас любопытное: юрту старухи, немного умеющей колдовать, довольно известной в этих местах шаманки — а к тому же, он хотел прояснить историю с китайской оперой: старуха, когда ворвалась к нам и, сделав вид, будто не замечает меня, хотя присела почти рядом, зачем-то попросила его поставить кассету с оперой: ее кузина, якобы, прямо-таки изнемогает без этой музыки.

— Мне это кажется странным, ведь сама-то она, — он кивнул головой в сторону старухи, — ненавидит оперу, я это точно знаю, но мы можем, если хотите, пойти взглянуть, в чем там дело, она не возражает, а разговор наш продолжим позже.

Со своей стороны я не видел никаких причин, почему бы не отложить нашу беседу — любезную, но почти пустую, не пройтись по ухабистой дорожке, перескакивая ручейки грязной воды, огибая дремлющих собак и равнодушных к нам поросят, и не заглянуть в юрту по соседству — такую же убогую, как у Амгаалана, — где старуха, пришедшая раньше нас, теперь била в маленький барабан, сидя лицом к молодой полной женщине, которая с опьяневшим видом, с прижмуренными глазами покачивала головой и что-то бормотала сквозь толстые, едва приоткрытые губы.

— Не думаю, что это действительно ее кузина, — шепнул Амгаалан, — каждый раз, когда кто-нибудь навещает ее, она потом говорит, что это ее родственники.

— Кто же это тогда? — спросил я просто из вежливости, поскольку меня это совершенно не интересовало.

— Вероятно, тоже шаманка или ученица: смотрите — она вошла в транс; не зря история с китайской оперой показалась мне немного странной.

В этот момент из юрты Амгаалана донеслись пассажи пронзительного, сверлящего уши речитатива, а молодая полная женщина заговорила — поначалу медленно, затем все быстрее, мы же с Амгааланом все стояли у порога.

Конечно же, я не понимал, о чем рассказывает ученица шаманки, но выглядело это все довольно торжественно и внушительно. Дело было, разумеется, не в самой мизансцене: голову молодой женщины украшал колпак, в других обстоятельствах показавшийся бы нелепым, вся она тонула в завесе дыма, исходившего из толстой трубки, которую курила старуха, время от времени вставляя чубук между губ ученицы, чтобы и та вдохнула порцию, плечи ей прикрывала меховая мантия, отороченная лисьими головами и куньими или собольими хвостами, в руке она держала старое зеркало, украшенное, насколько я мог рассмотреть со своего места, перышками и мелкими костями, произносимые слова она сопровождала взмахами пучка перьев:

— Это чтобы отогнать злых духов, — сообщил мне Амгаалан, вдруг начавший внимательно прислушиваться к тому, что говорила молодая женщина. Старуха все продолжала бить в маленький барабан. Разворачивалось некое действо, явно не вписывающееся в повседневный жизненный опыт большинства людей (по крайней мере, мой), то есть в повседневную область действия органов чувств (по крайней мере, моих). Очень далекое, во всяком случае, от фольклорного представления для туристов, которое циничный и ужасно склонный к резонерству западный человек, каковым я являюсь, не преминул бы вскоре поднять на смех. Здесь ощущались натуральность всей атмосферы, важность передаваемого сообщения, серьезное отношение к нему обеих женщин, что придавало всему этому аутентичную достоверность, полную таинственности и многозначительности. Меня убаюкал ритм речи молодой женщины-ритм медлительный, однообразный, напоминающий молитвенные бдения послушников, которые я незадолго перед этим созерцал в монастыре Гандантегченлин[2], с бесконечно повторяющимся бормотанием священных текстов. В монотонном ткании слов циклически всплывали узоры спирантов и небных фонем, тут же заглушались шумом шуршащей бумаги, и все это тонуло в усыпляющем бормотании, гипнотическом говорении, наполняющем пространство юрты. Молодая шаманка иногда, прервавшись, заметно меняла тон, как будто отвечала на вопросы от кого-то невидимого. «Она медиум, — подумал я, — посредник между миром мертвых и миром живых. Не так уж и важно, правда это или нет, если учесть, что я не очень-то и знаю, что собою представляет объективная реальность». Мне вспомнилось, как где-то у Леви-Стросса[3] прочитал, что исцеляющая сила шамана зависит не от состава используемых им зелий или магических формул, а от всеобщей убежденности в его могуществе, всеобщей веры в эффективность его заклинаний: племя или деревня совершает своего рода коммерческую сделку с шаманом, заключает символический контракт, согласно которому общество соглашается признать, что сила используемых шаманом средств, чисто магических либо фармакологических, состоит в том, что ему помогают души предков и местные духи природы. И ведь у шаманов с их ведьмаковскими гаджетами, вызывающими у западного человека разве что улыбку, действительно получалось, общаясь с невидимым миром, исцелять пациентов. «Да, — сказал я себе, наблюдая за трансом шаманки, — и здесь, и в других краях реально не то, что существует (можем ли мы знать действительность во всей ее глубине?), а то, что мы считаем существующим».

Молодая женщина продолжала бормотать на фоне китайской музыки. Над этим потоком невразумительной речи иногда взлетали брызги повторяющихся слов — несомненно, чьих-то имен, причем ни одного звука я как следует не уловил. Если бы меня попросили повторить их, я бы, конечно, попытался кое-как их воспроизвести, но никто бы меня не понял. Некоторые языки так устроены, что подражать им невозможно, они не копируются, если не умеешь действительно на них говорить. Монгольский явно из таких, и китайский тоже, хотя у них ничего общего.

Молодая женщина продолжала что-то рассказывать или декламировать, иногда приноравливая ритм своей речи к трелям китайской музыки, долетавшим до нас из юрты Амгаалана, и этот нелепый диалог выглядел почти комично: к слащавым