Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

«Эх, ты, судьба-мачеха!» – решил он, махнув отчаянно рукой, и повернул опять к беседке, где Ашанин тем временем приводил в чувство чуть не уморенную им своею изменой, не по летам страстную девицу Травкину.

XXXV

Mich höhnt der Himmel, der bläulich und mailich —

О schöne Welt, du bist adscheulich1!

Heine.

О ночь, ночь, где твои покровы,

Твой тихий сумрак и роса2?

Тютчев.

Князь Ларион, почти вовсе лишившийся сна за последние дни, с восходом солнца был уже на ногах. Он тотчас же оделся, по своему обыкновению, и растворил окно в сад… Утро стояло великолепное… Слезинки росы сверкали алмазною пылью на стебельках уже высоких трав; жаворонки звенели в голубом пространстве неба, и сизый туман шатался и бежал по заводям и извилинам дремавшей реки, а к ней с поросшего лесом противоположного берега, с вершин и по ветвям молодой дубовой рощи все ниже и ниже, медленно и победно, спускался, словно занавес литого золота, горячий свет восходящего дня…

Но не было уже отклика ликовавшей природе в наболевшем сердце князя Лариона.

– Еще день! – вздохнул он. – Еще днем ближе к концу!.. Когда же?.. «Умереть – уснуть!» – сказалось ему словами ненавистного ему теперь Гамлета: — а жить тяжело!.. Этот блеск и свет… к чему? Они ничего, ничего мне не воротят!..

Такое же сияющее утро блеснуло в его воспоминании. Точно вчера!.. А этому тридцать с лишком лет… Это было в Вероне. Конгресс кончился… Он ехал с собственноручным письмом государя к Императрице Марии Феодоровне. «Я нарочно избрал тебя, зная твои способности и что тебе хорошо известно все, что здесь происходило», – говорил ему Император Александр с тою неотразимою обаятельною улыбкой, которую видевший ее раз не забывал уже никогда, – «vous servirez de vivant commentaire à ma lettre»3. «Поезжай с Богом, a службу твою здесь я не забуду!..». И вот почтовый штулваген4 стоит у крыльца занимаемого им дома против самого San-Zenone5 – одно из чуд итальянского зодчества… из-за растворенных дверей храма глухо гудит орган: «а noctis phantasmatis libera nos, Domine!»[28], доносятся до него слова католической литии… Пока укладывают его чемоданы, он забегает туда взглянуть в последний раз на эти размеры, на эти линии, на эти дива искусства… Австрийский почтарь, в высоких ботфортах и малиновой куртке, уже трубит к отъезду, и жгучее итальянское солнце выкатывается из-за Апеннин6 и восходит над тихою Вероной. И в блеске ослепительного дня мчится он, бодрый и радостный, по вечно зеленым равнинам Ломбардии… Неудержимо кипит молодая кровь, горит голова в избытке впечатлений… Искусство, государь, честолюбивые грезы, и это солнце, эти зеленые равнины, – а впереди, там, куда мчится он, под холодным северным небом, блаженство нежданного свидания, восторг, и слезы, и палящие поцелуи любимой женщины… белокурой и синеокой, как она, как Hélène!..

И еще опять воспоминание, еще одно, как она, синеокое и стройное создание… Miss Flora, дочь одного из учителей Итонской школы, в которой он воспитывается с братом. И ей, и ему шестнадцать лет. Но она не замечает его, не видит… И вот он в воскресенье, таким же ранним июньским утром, пробирается к скамейке пансионского сада, куда она ходит гулять с отцом, и вырезывает на ней перочинным ножом стих из нечитаемых в классе «Atores» Овидия7: «Nec sine te, nec tecum vivere possum»[29], – и узнают об этом товарищи, и долго, неотвязчиво пристают к нему и дразнят этим несчастным Овидиевым стихом… а miss Flora, встретясь с ним после того, опускает глаза и алеет, но не так ало, как его собственные, шестнадцатилетние ланиты… О, волшебные молодые дни!..

– А теперь, – и болезненно сжал брови князь Ларион, – теперь впереди одна темная могила, и до нее мука без перерыва и конца!..

Он судорожно надвинул на лоб широкую круглую шляпу, взял трость и вышел совершать свою обычную утреннюю прогулку.

Он шел, опустив голову, мимо полей, равнодушный к их пышной красе, не замечая, как волнистою зыбью под набегами утреннего ветра переливалось пред ним безбрежное море колосившейся ржи, как реяли над нею белогрудые ласточки, как перекликались перепела в зеленых овсах… Нет, он не глядел, не слушал, не хотел видеть… Лучше ночь с ее мраком и могильною тишью, чем эта беспощадно смеющаяся над ним радость молодой жизни!..

Он досадливо приподнял плечами и вышел на пыльную дорогу, шедшую от Сицкого к пробегавшему от него верстах в пяти шоссе.

Очевидно, заметив его, ямщик мчавшейся навстречу ему тройки осадил на всем скаку своих хрипевших лошадей; из телеги приподнялась толстая фигура исправника Акулина, замахала рукой, и до князя еще издалека донесся его официальный, подавленно хрипящий крик:

– Граф, ваше сиятельство, граф едут!

– Русское человечество! – сказал себе почему-то князь Ларион, продолжая идти по дороге, не отвечая и не глядя на него…

Тройка поравнялась с ним.

– А мне уж позвольте, ваше сиятельство, – молвил из телеги Елпидифор, прикладывая руку к козырьку, – доскакать до дома. Ростислав Михайлович Нижевский очень просили тотчас же предуведомить их, чтоб они могли встретить графа…

– Сделайте одолжение, скачите, – слегка усмехнулся князь, – вы мне нисколько не нужны.

– Да и ты мне не нужен, – сказал себе под нос Акулин, почтительно подымая еще раз руку к фуражке, и помчался далее.

Еще через полверсты нагнала князя Лариона графская коляска. Старик не спал и бодро, с видом знатока и любителя, поглядывал с высоты своего сиденья и форменного галстука, подпиравшего его широкий подбородок, на зеленя, мимо которых бежала дорога… «Стой!» – крикнул он, завидев приятеля, захватил свою камышовую толстую палку под широкою слоновою ручкой и вышел из экипажа.

– Здорово, Ларион! – Он трижды прикоснулся к его лицу своими пухлыми щеками. И, обернувшись к ехавшему с ним чиновнику, не знавшему, выходить ли и ему или оставаться в коляске:

– Шажком поезжай вперед! Портфель разбери!.. Я с Ларионом пешком приду… Овсы у вас хороши! – не изменяя тона, пропел он князю. – А рожь мелка будет! Скажи управляющему: семена чаще менять надобно!..

– А у вас как? – спросил князь Ларион, чтобы сказать что-нибудь.

– Винокурня сгорела! На двадцать тысяч убытка! Управителя в острог посадил, пусть судят! Мошенник! не доглядел!.. Что княгиня?

– Ничего!.. Все та же! – Губы князя презрительно сжались.

– А именинница?.. Милое дитя!.. – и, не дождавшись ответа. – Из Петербурга ничего не получал?

– Ничего!.. Анисьев этот здесь, – добавил, помолчав, князь Ларион.

– Приехал? Давно?

– Вчера