Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Я, – начал он тотчас же по уходе чиновника, – как было написано в его письме, так я и сказал!

Анисьев слегка пододвинулся к нему со своим креслом:

– И, смею спросить, как это было принято?

– То есть это ты насчет Лариона хочешь знать?

– Так точно!.. Сколько мне известно, в письме этом князю Лариону Васильевичу должно было быть сказано…

– Было! Я ему передал.

– И он?.. – не договорил флигель-адъютант и несколько тревожно воззрился на своего собеседника.

– А он говорит, – невозмутимо отвечал граф, – что он сам по себе, а племянница его, княжна, сама по себе, потому ей выходить, не ему!..

Петербургский воин задумчиво потянул во всю его длину свой шелковистый ус.

– Как же вы полагаете, – после довольно долгого молчания заговорил он, – как должен я понимать эти слова?

– Ничего не полагаю! Твое дело! Я ему сказал и ответ его говорю! А больше ничего не знаю!

Анисьев подвинулся еще ближе.

– Позвольте мне, граф, быть с вами совершенно откровенным? Ваша старая дружба с моим дядей…

– Старая, правда! – запел голос. – В десятом году на Дунае в одной палатке спали!..

– Я еще вчера мог заметить… – начал тот медленно и осторожно, – заметить, что я князю Лариону Васильевичу не имею счастья нравиться… Мне это очень прискорбно, конечно, но у каждого свой вкус… насильно мил не будешь!.. Тем не менее я смею полагать, что князь против меня ничего серьезного не имеет – и иметь не может; – подчеркнул Анисьев, – вы меня знаете чуть не с самого детства, ваше сиятельство, знаете, как я поставлен в Петербурге, о службе моей слышали…

– При дворе любят, знаю!

– Я полагаю поэтому, что никакие родные не могут видеть в… – он искал слова и думал: «как это трудно все выразить по-русски!» – в искательстве мною руки их дочери что-либо… неуместное и слишком смелое с моей стороны, – домолвил чуть-чуть надменно блестящий полковник. – А между тем княжна Елена Михайловна с самой первой минуты, когда я увидал ее, успела внушить мне такое… преданное… чувство…

– Пятьсот тысяч дает за нею мать теперь и столько же после смерти, окромя четырнадцатой части в родовом имуществе! – перебил его неожиданно граф.

Флигель-адъютанта даже в краску бросило. Ноздри его раздулись, он поднял на старика свои засверкавшие глаза…

Но тот безмятежно и невинно сидел в своей позе индийского Вишну, скрестив ножки и мерно подымая и опуская свои ладони на оконечностях ручек своего кресла. Никакого лукавого намерения не прочел или не умел прочесть прозорливый придворный воин на этом мягком, одутлом и невозмутимом лице… «Старое чучело!» – проговорил он про себя и счел за лучшее беззаботно усмехнуться.

– Состояние никогда не вредно, конечно… Но княжна такая, – он опять подыскивал, как бы перевести «une si admirable créature»1, и перевел: такое бесподобное существо, – что, смею уверить вас, граф, если б она была и совершенная бесприданница, чувства мои к ней были бы совершенно те же…

– Это хорошо! – одобрил Вишну. – Она милое дитя!..

– Мне поэтому очень было бы больно, – переходя уже в минорный тон, начал опять граф Анисьев, – если б я действительно должен был встретить на моем, так сказать, пути такое лицо, как князь Ларион Васильевич… к которому я, с своей стороны, исполнен величайшего уважения… Хотя, конечно, – пропустил он вдруг тонко-тонко, словно острием иголки, – хотя у князя нет отцовских прав…

Ладони приподнялись снова:

– Заместо отца – дядя, опекун его детей!

– Да-с… но у княжны родная мать есть, – пропустил опять так же тонко острие.

– Есть! Глупая женщина! – так же однозвучно пропел опять голос.

Нашего полковника несколько как будто огорошила такая откровенность…

– Может быть, – промямлил, невольно усмехаясь, однако, воспоминанию той «невозможной» глупости, – умственные способности княгини и точно не отличаются особенным блеском… Но она мать, ваше сиятельство, и уже поэтому не может не желать счастия своей дочери.

– И дядя племяннице того же желает! А она сама рассудительная, сама решить может!

Глаза молодого честолюбца еще раз тревожно поднялись и погрузились в лицо его собеседника.

– Вы думаете, что… что препятствия могут быть со стороны княжны… лично? – подчеркнул он не совсем твердым языком.

– Я ничего не думаю – я только говорю!..

Анисьеву вспомнилось вчерашнее холодное обращение с ним Лины, которое он тогда приписал застенчивости… Он сосредоточенно уткнулся взглядом в одну из пуговиц графского сюртука…

– Уж нет ли у этого старого шута с его «Ларионом» своего какого-нибудь на примете? – допытывался он мысленно.

Вишну все так же безмятежно покоился на своем кресле и слегка подмаргивал веками – его клонило ко сну…

– «А Ларион тонкая бестия», – решил прозорливый флигель-адъютант, «на мушку не клюет; с ним, видно, не до cartes sur table2… А, впрочем… Надо вообще ближе изучить ситуацию!..» – Позвольте оставить вас, граф, – сказал он громко, вставая с места, – у вас, кажется, просители?..

– Ничего, я при тебе приму!

Старик поднялся в свою очередь и, переваливаясь на ходу, пошел к дверям звать Чижевского.

XXXVII

В комнату вслед за молодым чиновником вошли четыре вызванные им лица, «к личному разбирательству его сиятельством», как значилось на языке тогдашних порядков…

Первая из них была просительница, молодка лет двадцати, одна из тех русских победных головок, про которых сложилась песня:

Моя русая коса

Всему городу краса,

свежая, румяная, с карими, заплаканными от волнения глазами, и сквозь эти слезы улыбавшаяся полусмущенною, полуудивленною улыбкой при виде этого лысого, как колено, со своею добродушно выпяченною вперед губой и официально приподнятыми вверх бровями генерала, вершителя ее судеб, в котором она почему-то с первого же раза почуяла себе защитника и покровителя.

За нею шел муж; это был, как определяла его сваха, когда высватала ему жену, «мущина в самом соку, брунет, и глаза навыкате». Еще весьма молодой, но уже одутлый от непомерного чаепития, брунет этот имел необыкновенно дураковатый и перепуганный вид и жался за спиной жены, словно весь, всем неуклюжим телом своим, хотел уйти за ее невысокую, тонкую и юркую особу, под тень этой ее великолепной русой косы, оттягивавшей своею тяжестью назад ее миловидную маленькую голову…

«Madame Зарез», заимодавица, была женщина лет тридцати пяти, с утиными носом и походкой, чувственно отвислыми губами и жирною белою спиной и шеей, сквозившими сквозь какую-то накинутую на них вязаную косынку. Глядела она неподвижно вперед маленькими, оплывшими от вечного лежанья глазами, равнодушная, по-видимому, ко всему окружающему и прежде всего к исходу того, за что представала теперь пред