Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

Алексей снова заметался по чердаку, загремел чем-то. Мурка, путаясь в ногах у Глафиры, орала не переставая, тянулась к котёнку.

Из избы на шум вышел Президент и усмехнулся:

— Чертей, что ли, гоняете?

— Котят! — показала ему Глафира изловленного рыжика.

— Хоро-ош!

А тут Алёша подал сверху второго, белого.

Его принял Президент.

Мурка заметалась между людьми, ужасно страдая за своих детей.

— Ещё есть! — крикнул сверху парень. — Ох, хитрый! Никак не поймаю…

Тут во дворе затарахтел мотор грузовика. Послышались голоса.

С крыльца на мост зашёл Илья и, не понимая, что происходит, спросил:

— Где Алёшка-то? Доски надо разгрузить.

— Помоги мне котёнка изловить! — отозвался напарник. — Тогда и разгрузим.

Илья быстро взобрался по лестнице на чердак, и через пару минут они оба спустились с третьим котёнком.

— Серый, — прокомментировал Алексей. — Больше нет.

— Не серый, а дымчатый! Породистый — посмотри-ка! Прям русская голубая, — уточнил Илья.

— Ну разве что Васька-одноухий породистый! — захихикала бабка. — Моя Мурка только его любит. За три километра ведь ходит на свиданку!

Котят принесли в избу, устроили им в большой коробке лежанку, поставили в укромное место за печкой. Мурка сразу же юркнула к котятам и развалилась, подставляя малышам сосцы, успокаивая их и себя.

Взрослые парни, как дети, не могли оторваться от этой идиллической картины — присели около коробки на корточки. Никитич и Президент стояли рядом, тоже смотрели и улыбались.

— Смотрите, как котята интересно улеглись, — сказал глава страны, — сначала белый, потом этот дымчатый и рыжий.

— Белый, синий, красный! — догадался Никитич. — Это же российский триколор!

— Ну, Мурка, ты настоящая патриотка! — подвёл итог Илья.

А кошка лежала, блаженно щурясь, громко мурча и гордясь своими котятами.

Глафира в мужские дела не лезла, а взялась сварганить работягам-ребятам супчик: чистила картошку, резала лук, тёрла морковку. А слух её тешился позабытыми звуками — на улице, около бани, трещала бензопила, стучали топоры и молотки, да ещё какой-то неведомый инструмент издавал ноющее «не-е-е-е-е, ну не-е-е-е-е», как будто никак не хотел работать, а его насильно заставляли. Ребята потом объяснили, что так «ноет» электрорубанок.

Часа через два все эти звуки стихли, а из банной трубы потянулся дымный шлейф.

— А есть ли у вас, Глафира Фёдоровна, самоварчик? — потирая, словно от удовольствия, руки, вошёл в избу Президент. — Хочется после баньки чайку из самоварчика! — и добавил — Эх, хорошо рубаночком побаловался! Досочки, м-м-м, как лакированные! Ножку и захотите — не занозите.

— Это вы сами?.. Мою старую баню… — заохала Глафира. — Стыдно мне даже…

— А вы не стыдитесь, а гордитесь! Будут потом к вам на экскурсию приезжать — покажете скамеечку, которую я строгал! — засмеялся Президент и приобнял хозяйку за плечи. — Так что насчёт самоварчика?

— Есть, как не быть! Только достать надо из кладовки, — и, продолжая говорить на ходу, Глафира повела гостя за собой, — а то как электрический-то чайник сын подарил, так я и разленилась самовар ставить. Да и на кой он, ведёрный-то? Дольше грею. А выпью чашку-две, не боле… Вот и убрала подальше.

Она распахнула дверь утлой кладовочки, где вдоль стены на лавке стояли и висели на стене разные старинные предметы. А на сундуке, окованном по краям заржавевшими металлическими лентами, под маленьким квадратным окошечком, в окружении глиняных кринок[8], высился потускневший от времени латунный самовар-медалист.

— Да тут как в музее! — воскликнул Президент и потрогал, крутанул колесо самопрялки[9], стоящей у входа.

— Храню вот, не знаю зачем. Выкинуть — рука не подымается. Всё память… — и Глафира, прикасаясь к вещам, будто через это прикосновение припоминая историю каждой, стала рассказывать — Сито — бабушкино наследство. Из конского волоса ещё плетено. Да треснуло вот… Вожжи и хомут на стене — отцовские! Сыромятные. А это любимая мамина мутовка[10], масло сбивать. А вот лошадка деревянная. Брат Митя делал. Он умелец был по игрушкам-то. Бывало, и свистулек глиняных нам налепит, и куколок из соломы навяжет… Да вот и куколка!

Глафира повертела в руках соломенную девочку с косой, одетую в тряпочный сарафан и крохотную косыночку, и бережно положила обратно.

— Тут вот, в мешочке, бабки[11] костяные, — продолжала она экскурсию по старине. — Это дедово наследство.

— Что за бабки? — заинтересовался Президент, принимая от хозяйки тяжёлый холщовый мешочек.

— Мужики да парни играли в стародавние времена. Соберутся зимой на пустой риге[12] и состязаются. Кидают костью в кость. Попал — себе взял. Кто меткий — разори-ит вчистую. Дед-то, бабушка рассказывала, удачливый в этом деле был. Красиво играл. За то она его и полюбила.

— Тяжёлые какие… — достал гость одну бабку из мешочка.

— А он, хитрован, свинцом их заливал. Дырочку просверлит и туда нальёт. Бабка такая и летит лучше, и бьёт точнее… Вышивка вот, — Глафира погладила рукой приколотую к стене тряпочку с васильками. — Это Фрося любила. О-ой! Зиму напролёт вышивала и кружева плела. Мастерица знатная! Я сколь ни хотела за ней угнаться, не могла.

— Зачем же она тут у вас висит? В дом надо красоту такую. Любоваться.

— Здесь лучше. Опасаюсь, что там выцветет на свету. А тут — всё как новая.

Глафира подумала.

— И то правда, возьму. В рамку повешу.

Она осторожно сняла с мелких гвоздочков края вышивки, свернула тряпочку в рулончик.

— Вот и самовар. Берите. А я трубу прихвачу.

И она сняла с большого гвоздя ржавое коленце с ручкой.

Парились мужики долго. Банька маленькая, только-только вдвоём развернуться. Вот и ходили— сперва Президент с Никитичем, потом ребята.

Глафира им травяного чаю заварила да брусники мочёной плошку поставила. А сама собрала чистое, банное — даже халат новый, в мелкую ромашку, достала, да и прилегла покуда в спаленке на кровать, поверх покрывала. Такой удивительный день выдался! Кому рассказать — не поверят! Посмеются над бабкой.

Задремалось. Но сквозь чуткий сон Глафира слышала, как тикают ходики, гудит холодильник, то и дело капает вода из рукомойника в раковину. В приоткрытую форточку окна спаленки залетали птичьи посвистывания — то синички прыгали по веткам набирающей цвет яблони. Загудел шмель, потыкался в стекло и улетел. Звонко, дружно закокотали курочки, копающиеся в огороде, — надо яичко проверить.

Глафира открыла глаза, и сделалось ей отчего-то тревожно. Она взглянула за окно и поняла причину: солнце потускнело, по небу заходили серые облачка — предвестники дождя. Она всегда предчувствовала смену погоды не только по ломоте в костях, особенно в изработанных за долгую жизнь руках, но и по необъяснимому беспокойству, накатывавшему на неё. Подумала вдруг, что всё ей показалось, приснилось — нет в