Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

От таких мыслей сделалось Глафире зябко, сумеречно. Она села на кровати, уняла внезапную дрожь, охватившую всё тело, успокоила себя рассуждением, что болячка не до конца отпустила, вот и нашло такое состояние. Ничего, погреется, попарится в баньке, и отступит хвороба. Взглянула на часы — удивилась: казалось, подремала минут пятнадцать, а уж почти два часа прошло. Прохладно всё же. Как ребята собираются на сеновале ночевать? Да ещё после бани. Не простыли бы. Ребята… Всё-таки есть ребята или нет?

Хозяйка вышла из избы на мост, прошла до повети[13], поднялась по невысокой ступеньке, заглянула — красота! Какие всё же толковые у Президента парни: палатку поставили, внутри — матрасы раскатали. Складные стулья и столик принесли. Фонарь повесили.

Заулыбалась Глафира, повеселела, и более всего оттого, что всё оказалось правдой. Не сон, не морок на неё нашёл. Здесь гости дорогие!

А тут и шаги послышались — ребята из бани вернулись, позвали её.

— Идите, Глафира Фёдоровна, парьтесь! — сказал разрумянившийся Алёша.

— Хороша банька у вас, а венички — одно удовольствие! — вторил ему распаренный до красноты Илюша. — И вода мягкая, всё тело задышало.

— С лёгким паром, добры молодцы! Отдохните пока.

Глафира прихватила одежду с полотенцем и пошла к бане.

Президент и Никитич сидели на крыльце. Молчали. Любовались весенним лесом.

— Сил нет идти — так напарились! — радостно сказал Президент, завидев хозяйку. — Дышим вот. Не воздух — молоко парное. Пить — не напиться!

Никитич молчал и улыбался.

Внутри бани было влажно, жарко. Радостно белел новенький пол, усыпанный берёзовыми листиками. Ребята, оказывается, и полок[14] другой поставили, и две лавочки вдоль стены. Глафира провела рукой по струганой досочке — ни зазубринки, даже краешки сняты, сглажены. Уж не эту ли досочку миловал своими ручками Президент?.. Села — крепко, надёжно. Набрала в таз воды из котла, разбавила холодянкой из бочки. Плеснула на каменку совсем чуть-чуть. Та отозвалась не шибко, не взрывно. Зашептала словно. Сидела бабка, грелась. Флакончики, оставленные мужиками, рассматривала, открывала, пыталась нюхать, да всё одно — не пахнет. На одной баночке прочитала крупно написанное: «Мыло натуральное». Открутила крышечку — желе какое-то розовое. Зачерпнула, размазала по мокрой мочалке, почучкала. Пены стало! Смывала да смывала, всё равно кожа скользкая. Не скрипит. Наверное, много взяла. Голову уж простым мылом намылила — так привычнее.

С наслаждением смывала с себя Глафира больничный дух, мысленно благодарила Создателя за то, что оставил её в живых, и за подарок такой на старости лет, за дорогих гостей. Решила, что завтра обязательно напечёт пирогов, квасу домашнего поставит. А ещё успеет за неделю связать в подарок Президенту носки. На память и чтобы не мёрзли у него ноженьки зимой.

Мягкая горячая вода нежила, ласкала. Тело отмякало, душа млела. Распаренные косточки ныли глуше. Тревога отошла, отпустила. Благость коснулась головы старухи, положила тёплую материнскую ладонь на макушку. Глафира прикрыла глаза, и влага скатилась из-под ресниц её, и были ли то слёзы, пот ли, вода ли с помытых седых волос стекала по лицу — какая разница?

На столе в избе уже пел горячий самовар, заварка прела в фаянсовом чайничке, на тарелках томилась закуска. И бутылочка запотевшая посередине. Рюмочки к ней.

В кои-то веки ждали хозяйку к ужину гости.

День второй. Земля

(3 мая, вс.)

Май. Когда ещё так дышит земля, если не в мае? Когда ещё она налита такой силой, такой влагой, такой страстью? Когда ещё она так торопится принять в себя семя, и обнять, и лелеять, и растить его в своём чреве? Опоздай — перегорит, пересохнет, растратит жажду любви и плодородия. Отцветёт пустоцветом. А если и завяжется плод, будет он хилым, безжизненным, завянет и опадёт. Всё должно случаться в назначенный час. Может, и научился человек обманывать природу-матушку, по наивности её, по доброте, по доверию детям своим, только всё, что через обман рождено, оно искусственное, нарочное, витамина, а значит, жизни в нём нет. Поэтому торопись, землепашец, поклониться земле своей. Твои майские поклоны, до боли в спине, до потрескавшейся кожи на руках, до мозолей, натёртых лопатой, до цветных мушек в глазах, все твои труды и старания не останутся без награды. И забудется ломота в пояснице, когда примешь ты первенцев, выношенных и рождённых землёй, когда сорвёшь пучок пахучего укропа, когда с наслаждением захрустишь терпкой, сочной редиской, погладишь пупырчатую кожицу огурца, вопьёшься зубами в сочный, упругий помидорный бок, покатаешь и взвесишь на ладони белотелый кабачок, звонко отломишь от кочерыжки кочан капусты, бросишь в ведро десяток крупных жёлтых картофелин. И усталость сменится радостью и удовлетворением. Потому что ты сыт от своих трудов, потому что своя морковка и свой лучок завсегда будут слаще магазинных. Стало быть, какие ветра ни дуют над планетой, какая пандемия ни приди, хоть помирать собирайся, а жито сей.

Удобренная, рассыпчатая земля у Глафиры в огороде. И погода все дни стояла — Божья благодать. Да и сегодня хоть и пасмурно, но пока сухо.

Потому и не липнет земля к лопате, а, сброшенная со штыка, влажно разваливается по перекопанной гряде, обнажая голых бесстыдно-розовых червей, которых тут же норовят склюнуть прожорливые курицы.

Илья с Алёшей работали споро, весело. Что им, молодым да сильным, стоит вскопать эти три сотки бабкиного огорода?! Она одна тут две недели бы просидела, копала бы по метру в день… Никитич возил на тачке компост, раскидывал вилами по ещё не вскопанному.

День выдался тёплый, тихий, безветренный. Не жужжали над цветущими деревьями пчёлы, обидевшиеся на спрятавшееся за тучами солнце, и птицы пели глуше, скромнее. Всё же к вечеру, наверное, пойдёт дождь. Вон как давит всех. Хорошо бы успеть отсадиться. А там и польёт на славу!

Глафире было совестно сидеть без дела, и она, открыв с огорода дверцу погреба — проветрится заодно, — полезла туда набирать картошки на посадку. Села на лавочку у открытой двери, поближе к свету, подтянула к себе корзину с семенной картошкой — немного сажала бабка, хватало ей одной-то. Приятно было брать в заскорузлые руки сохранившиеся твёрдыми, с крепкими, пучкастыми ростками, картофелины. Стараясь не обломать драгоценные ростки, Глафира аккуратно раскладывала семенную картошку из общей корзины в низенькие ящики, в один слой. Пусть постоят на свету, подышат, позеленятся. Надо было за недельку-две до посадки