Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

Анастасия Викторовна Астафьева

Глафира и Президент

Притча времён ковида

Жить по-старому Русь моя кончила,

Дней былых по полям не ищи.

Борис Корнилов. Тройка

Домой

(1 мая, пт.)

В апреле бабка Глафира переболела ковидом.

Тяжело переболела. Не думала и оклематься. Хорошо, фершалка отправила в больницу, на скорой увезли. Не хотела ехать-то, упиралась: беременную кошку Мурку да пяток курочек на кого оставить?

Провалялась недели три, под присмотром хорошим, доктора уважительные, внимательные. Кормили куда добро!

Выписали на майские. Домой ехала как на собственные именины: душа пела. И голова кружилась ещё. То ли от радости, то ли от слабости.

Вышла бабка Глафира из гремящего автобуса на своей остановке, тот поехал дальше, обдав её на прощание пылью.

Дерева-то вдоль дороги выросли! Лес целый! Теперь вот и далей не видать, а раньше-то на холме и соседняя деревня — домик к домику смотрелась. Лист на берёзе с пятак: пора лук садить, а она вот отдыхает.

Дышать-то как хорошо, Господи! Восемьдесят третий годок, а не надышалась… Травой, наверно, пахнет, черёмухой, одуванчики-жёлтоптенчики по полю рассыпались. Глафира подошла к невысокому кусту черёмухи, выросшему впритык к ржавой железной остановке, и нарочно сунулась носом в белую пышную кисть: нет, не пахнет, не чует нос. Доктора предупредили, что и нюх не сразу возвернётся, и руки дрожать могут, ну и всякое другое. У каждого по-своему проявляется.

Бабка подхватила небольшую сумку с больничным «приданым» и неторопко пошагала к своему дому через молодой березняк, засеявший сколько уж лет не паханное поле.

Родная деревенька, растянувшаяся в длинный ряд по-за этим полем, с нетерпением ждала возвращения своей жительницы. Когда-то большая и многонаселённая, ныне она одряхлела и одичала. Жилыми остались три дома. Крайний от проезжей дороги — её, Глафирин. Тот, с противоположного конца, у леса, — деда Семёна. Что случись, кричи — не докричишься. К тому же старый чёрт глух, как пробка. Третий оставшийся в живых и жилых дом принадлежал теперь дачникам — семейной паре, изредка наезжавшей из райцентра.

Остальные дома печалили Глафирино сердце и туманили мысль. Стояли они холодные, тёмные, покосившиеся, с проваленными крышами, с заколоченными окнами. И только в памяти старухи в каждом из них по вечерам зажигался свет…

Дед Семён сидел на крылечке её дома и тянул вонючую дешёвую папиросу.

— Что, ожила, старая калоша? — выкашлял он, завидев хозяйку. — Ну, принимай хозяйство. Кошка с приплодом где-то на чердаке шарится. Одну куру, надо быть, лиса утащила. Остальное в сохранности. С тебя за конвой — шкалик.

Дед расплылся в беззубой улыбке.

— Лиса-то не у тебя ли в брюхе? — задиристо прокричала Глафира. — Поди, суп из хохлатки похлебал! Вот и будет с тебя за конвой…

Тяжело отдыхиваясь, она присела рядом с дедом на крылечко, гаркнула ему в самое ухо:

— Чего ещё хорошего скажешь, старый?!

— Дык чаво… — неопределённо ответил дед Семён и поднялся. — Картошку пора садить, вот чаво.

— Не знаю, хватит ли силушки… Ладно. Ключ-то под камешком?

— Не копал ещё… — ответил дед уже из-за калитки.

И убрёл в свой край. Много с ним наговоришь, с тетерей.

Глафира приподняла серый в белую крапинку булыжник, привалившийся у крыльца и обросший сочными листьями сныти, достала из-под него ключи и отомкнула замок.

Изба, стосковавшаяся за три недели по хозяйке, аж засветилась от радости. Солнце плеснулось в окна и запрыгало весёлыми зайчиками по нехитрому бабкиному жилищу. И старая печь показалась вдруг Глафире вновь побелённой невестушкой, и застиранные половики вроде как заиграли яркими красками, и белые задергушки на окнах засияли чистотой, и подсолнухи на затёртой клеёнке кухонного стола потянулись навстречу тёплым лучам, а подёрнутое патиной зеркало, висящее над комодом, отразило весь этот скромный старушечий мирок по-праздничному. Даже богатыри с выцветшей фоторепродукции знаменитой картины Васнецова, которую Глафира давным-давно вырезала из журнала «Работница» и приколола на стенку за диванчиком, заулыбались выздоровевшей старухе, а Алёша Попович даже вроде как призывно подмигнул!

Услышав хозяйку, спустилась с чердака Мурка, торопливо забежала в открытую дверь и, громко напевая извечную кошачью песню, принялась тереться о Глафирины ноги.

— Ах ты, позорница, что я теперь с твоим выводком буду делать? — незлобиво выругала бабка кошку.

Наклонилась, погладила, а когда выпрямлялась, потеряла вдруг равновесие и, ухватившись за стол, опустилась на лавку у окна.

— Ох ты ж… подумай-ка… — произнесла она вслух. — Экая ты, Глашка, стала розвальня…

До болезни, даже в свои восемьдесят два с хвостиком, бабка была ещё хоть куда, справлялась со всем хозяйством сама: и огородик небольшой копала, и в ближний лес по ягоды-грибы бегала, могла даже забор подлатать. Таблетки от давления, конечно, пила. Иногда фершалка делала какие-то уколы. Сына Вальку, живущего с семьёй в соседнем районе, попусту никогда не дёргала. Переезжать к нему в квартиру отказывалась. Любила волю. В длинном, жилистом, сухом теле Глафиры всю жизнь словно заведённая пружина тикала: ровно, споро, чётко. И вот пружина разом ослабла.

Бабка распахнула в майское утро створки окна, около которого сидела. В лицо ей дунул ласковый ветерок, заиграл занавеской. В огороде пенилась цветом старая груша. Пчелиный гуд над ней стоял. Любила Глафира эту скромную красавицу. Откуда и когда та попала к ней на огород — не помнила. Плоды груша давала щедро, почти каждый год, но… были они твёрдыми, вязали рот, даже варенье из них не получалось. Однако каждую весну, глядя, как бурно и радостно цветёт дерево, бабка по-детски верила, что на этот раз случится чудо и осенью она вонзит вставные зубы в мягкий, сочный, сладкий грушевый плод.

Кошка настырно бодала ноги хозяйки, просила молока. Пришлось подняться.

Глафира быстро разобрала сумку. Больничное побросала в эмалированный таз — потом простирнёт, документы прибрала в верхний ящик комода, кусочек мыла в мыльнице вернула к умывальнику, подошву тапочек протёрла мокрой тряпкой, скинула туфли, переобулась. Выложила на стол буханку хлеба и кусочек варёной колбаски, надорвала пакет молока, ливнула в кошачью миску. Мурка лакала, аж причавкивала. Бабка отрезала от кругляша колбасы пару тоненьких пластушин, покрошила на газетку, подвинула кошке. Та благодарно вздёрнула хвост трубой. Была Мурка тощая, серо-полосатая, самая обычная деревенская кошка, но котят всегда таскала красивых.

Глядя на животину, Глафира и сама сжевала розовый кружок. Безвкусно. Худо без нюха-то, вся еда как салфетка. И испортится чего — не поймёшь. Но пить-есть всё равно надо. Воткнула пробки на электрощитке, поставила электрический чайник и, пока тот закипал, включила