Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

Илья с Алексеем, склонившись в низкой дверце, один за другим вышли из избы, было слышно, как они разговаривают на улице с Никитичем, достают из машины и носят на мост вещи.

Президент же, встав от стола, прошёлся по дому, приложил руку к едва потеплевшему печному боку, заглянул в спаленку, остановился у комода, рассматривая фотографии, по старинному деревенскому обычаю собранные в одной раме под стеклом.

Хозяйка незаметно подошла, встала за спиной у гостя.

— Вся логиновская родова тут. Все покойнички, — проговорила она с удовлетворением, сняла рамку со стены, протёрла стекло рукавом. — Гли-ко, мухи-то засидели… Это вот мамочка моя. Всю жизнь на ферме дояркой проработала. Ну и я с ней… Рядом — папа. Он в сорок третьем с фронта пришёл. Контуженый, хромой. Это сестра старшая, Фрося. Ох, работящая была-а. Оттого рано и померла. За ней братья — Гена и Митя. Вот они тут, два парня, парочкой стоят. Оба шоферили. Потом уж — Зоя. Она у нас характерная росла. Красивая. Но судьба ей досталась… Ой, лучше не вспоминать… Я-то самая младшая, поскрёбышек… А тут вот, в уголку, совсем худо видать, дед. Он в военной, ещё царской, форме. А рядом — бабушка, его на фронт провожает, на Первую мировую. Он там и погиб. Мы его никто не знали. А бабушка-то всех нас выпестовала.

Глафира взяла рамку, отнесла её в залу на стол. Протёрла стекло влажной тряпочкой. И фотографии будто ожили под лучами утреннего солнца, льющегося в окна. Лица людей, сидящих или стоящих перед фотокамерой, были напряжены, даже чуть испуганы. Только два братца, которых фотограф запечатлел в самом горячем возрасте, смотрели на мир весело, задиристо. Особенно в этом самодельном деревенском коллаже выделялись два фотоснимка. На одном мать Глафиры рядом с её же отцом — молодая, красивая. Видно было, какими неожиданно изысканными для крестьянки чертами лица, нежной кожей, тонкими запястьями наградила её природа. На другом — какая-то бледная, измождённая пожилая женщина с осунувшимся лицом и погасшим взглядом сидела в окружении пятерых детей. Узнать в ней ту семнадцатилетнюю нежную девушку было просто невозможно.

— Это вы, с уточкой? — спросил Президент, показывая на двухлетнюю девочку в коротеньком платьице, стоящую у ног женщины.

— Конечно, я! А уточка эта резиновая, единственная купленная игрушка у нас была. Папа откуда-то привёз.

— А посередине — мама?

— Мама...

— Сколько ей здесь?

— А вот если Фросе пятнадцать, значит ей года тридцать три, может, тридцать четыре.

— Невозможно… — прошептал гость. — Она выглядит лет на шестьдесят…

— Работали много. А от работы и кони дохнут. Всё время на воздухе, на морозе, на солнце. Иссыхали от трудов и забот… Ой, да что мы всё! — спохватилась хозяйка. — Надо ведь чаем вас напоить! Свежий заварила.

— Не откажусь. Сейчас ребята нам чего-нибудь вкусненького принесут. Рыбки, икорки. Давно не едали, наверное?

— Куда там! — отмахнулась Глафира. — Ничего ведь не чую после болезни. Мне что рыбка, что колбаска, что берёста — всё одно на вкус. А вы покушайте, покушайте… Да, может, ребятам-то кашки сварить? Посытнее чтоб…

— Это они всё сами, вы не беспокойтесь. А мне бы умыться с дороги.

— Дак вот рукомойник-то. А полотенечко сейчас подам.

Глафира повесила фоторамку обратно над комодом, выдвинула ящик, поискала и подала Президенту вышитый рушник.

Глава страны снял пиджак, повесил на пустой крючок рядом с бабкиными пальто и вязаной кофтой, закатал рукава голубой рубашки и умывался с чувством, с удовольствием, набирая полные пригоршни колодезной воды, окуная в неё лицо, протирая глаза, омывая шею, руки по локоть. А когда разогнулся от раковины и взглянул на хозяйку, то будто десять лет смыл.

— Как новенький! — не удержавшись, воскликнула Глафира и протянула ему полотенце. — Для самого дорогого гостя рушничок берегла. Вот и дождался!

Президент принял отбелённое льняное полотенце, вышитое по краям ёлочками и петухами, с почтением. Но оказалось, что от долгого лежания в комоде на ткани кое-где проступили желтоватые пятнышки.

Глафира заохала, оправдываясь: мол, чистое, новое, а поди ж ты — опозорилась старуха. Попыталась принести другое, но Президент остановил её, насухо вытерся, повесил полотенце на гвоздок рядом с рукомойником и сказал, чтоб никто не трогал — это его.

Илья с Алексеем как-то незаметно вернулись в избу, прихватив с собой сумку с провизией, и тихо накрывали на стол. Ребята вообще были немногословные, дельные, вымуштрованные. Самостоятельно нашли посуду, чашки, ложки. Алексей аккуратно нарезал хлеб, да не обычную серую буханку, как привыкла Глафира, а какой-то разный, невиданный — один коричневый, весь обсыпан семечками, другой чёрный, будто вакса, сверху облитый какой-то глазурью, да ещё длинный батон, в который зачем-то были запечены крупные чёрные и зелёные ягоды. Илья в это время красиво разложил на одной тарелке нарезанный сыр трёх сортов — от совсем белого до ярко-жёлтого с розоватыми прожилками, на другой — длинные полоски ветчины, на третьей — блестящие жиром тонкие ломтики красной рыбы. Тут же явилась стеклянная баночка, доверху наполненная оранжевыми бусинами икры, и такая же, поменьше, с мелким чёрным бисером. Поставили ребята и сливочное масло в красивой фарфоровой маслёнке, и овощей накромсали от души — огурцы, помидоры, перец и ещё что-то незнакомое, заморское, похожее на зелёную грушу. Чайник подогрели, чай-кофе заварили, стол ловко из угла выдвинули на середину избы, лавку, табуретки расставили, чтобы всем поместиться. Тут и Никитич подоспел — этот постарше парней оказался, солидный, степенный. Поздоровался с хозяйкой.

Руки намыли, стали рассаживаться, и тут случилась заминка. Гости захотели Глафиру в красный угол посадить, а она ни в какую. Мол, в красном углу завсегда мужику сидеть положено, хозяину дома! Самое место для Президента. А глава страны ответил, что ему неловко это — не успел явиться, а уж за хозяина ставят. А Глафира тут и нашлась: мол, вас народ за хозяина давно выбрал, не мне переиначивать.

Ну, слава Богу, расселись. Каждый с тарелок себе по вкусу брал. Илья с Алексеем хлеб намазывали маслом, сверху сырок, рыбку, икорку клали, огурчиком хрустели. Никитич тянул пустой крепкий кофе из чашки. Специально для Президента принесли чугунок не чугунок, крышечку открыли— парок пыхнул, а там — простая геркулесовая каша. Илья сказал, что это «мультиварка». А Глафира понятно для себя назвала чугунок «кашница». Положил Президент себе в тарелку овсянки, в неё — хороший кусок сливочного масла и уплетал с аппетитом. На икру да на прочие деликатесы даже не посмотрел.

Глафира сидела так. Стеснялась. Руки на подол