Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Она вынула папиросу из лакированного портсигара.

— Вы ничего не имеете против?

— Нет, что вы!

Он любовался ею. В мягких линиях ее тела, в стройной ноге, закинутой на другую, в мехах, небрежно отброшенных на плечи, в изгибе руки, лежавшей на коленях, — было совершенство композиции, задуманной и выполненной великим художником.

Филипп собрал все свое мужество.

— Я хочу вас нарисовать, — сказал он, залившись краской, — я хочу написать с вас портрет.

Она сделала едва заметное движение и улыбнулась.

— Нет, — быстро проговорил он, — не шевелитесь! Так, как есть…

— Пожалуйста, но ведь уже почти стемнело.

Он схватил карандаш и бумагу и быстро, как в палатке, где кормили стачечников, начал набрасывать контуры. «Нужно спешить, — думал он, — пока она здесь, пока не уехала обратно в свой Париж».

Казалось, Лили забыла о нем и сидела, замерев, не отрывая глаз от огня. Окурок папиросы дымил, зажатый между ее длинными пальцами. Покоем веяло от ее позы — и грустью. У Филиппа было такое чувство, будто она забыла о его существовании.

Он работал с лихорадочной быстротой, но на бумагу ложились уверенные четкие линии, и с каждым взмахом руки он чувствовал, что рисунок удается. Он запечатлеет ее навсегда на этом листке бумаги. Вдруг он услышал, что кто-то вошел в конюшню и быстрыми шагами подымается по лестнице. Он продолжал работать, подгоняемый страхом, что если теперь ему помешают, то эта вещь так и останется неоконченной. Но он должен ее закончить! Этот рисунок будет его талисманом от отчаяния.

Лили Шэн первая задвигалась, почувствовав на себе, вероятно, чей-то пристальный взгляд. Тогда Филипп обернулся и через раскрытую дверь увидел Наоми. Она стояла на лестнице и не сводила с них глаз. Из-под неряшливо надетой шляпки выбились прямые, как палки, пряди, лицо было красно и лоснилось от пота. На короткий, ужасный миг все трое не шевелились, уставясь друг на друга. Лили Шэн смотрела на нее со скучающим безразличием, но изумление, боль и страх отражались во взгляде Наоми. Вдруг она отвернулась, словно собиралась уйти, не сказав им ни слова. Филипп узнал этот взгляд. Таким взглядом смотрела она на него в тот день, когда леди Миллисент появилась на опушке леса с арабом Али, марширующим под дулом карабина…

Лили Шэн первая вышла из оцепенения. Догоревшая папироса упала на пол. Она раздавила ее ногой. Это движение, казалось, возвратило Наоми к жизни.

— Филипп, — проговорила она, — я пришла тебе сказать, что твой отец вернулся.

14

Первая увидела его сама Эмма. Вернувшись в негодующем и взбудораженном состоянии от Мэри Конингэм, она вошла в аспидно-серый дом и бурно хлопнула за собой дверью. Она готова была пройти через затемненную гостиную, но, как она объясняла впоследствии, «почувствовала», что кто-то есть в комнате. Вглядываясь в темноту, она услышала легкое похрапывание, а затем различила фигуру человека, который разлегся на ее лучшем диване, вытянув ноги на локотник. Он опал с раскрытым ртом, обрисовавшимся под черными нафабренными и тщательно завитыми усами.

Эмма стояла посреди комнаты, а лежавшая в тени фигура выделялась все яснее и яснее, и вдруг Эмма узнала ее… Узнала изящное маленькое тело, одетое с таким фатовством в желтый жилет с чудовищно толстой золотой цепочкой и целой гроздью брелоков. С внезапной болью она узнала даже маленькую, красивой формы руку, не испорченную грубой работой и теперь мирно покоившуюся на краю брюссельского ковра. На миг в ее голове пронеслась мысль: «Я сошла с ума от всех своих огорчений. Мои глаза обманывают меня».

Ей понадобилось много решимости, чтобы подойти к дивану, так как это значило перейти в один миг не просто через брюссельский ковер, а через пустыню двадцати шести лет. Это значило отказаться от Мозеса Слэда и от всего блестящего будущего, которое за минуту до того она предвкушала в уме.

У Эммы не было недостатка в смелости. Может-быть, это была даже не смелость, а просто проявление наполнивших ее теперь жизненных сил. Она подошла к дивану и позвала:

— Джэзон! Джэзон Даунс!

Он не шелохнулся, и вдруг ее пронизала странная мысль, не умер ли он. Эта мысль повергла ее в большое смущение, так как она сама не знала, предпочла ли бы она ненадежного и очаровательного Джэзона тому светлому будущему, которое ожидало ее, как жену Мозеса. Но вдруг она заметила, что шикарная часовая цепочка медленно поднимается и опускается от дыхания.

— Джэзон! — произнесла она снова. — Джэзон Даунс!

Она дотронулась до его плеча. Он медленно очнулся, открыл глаза, потом сел и спустил ноги на пол. Постепенно приходя в себя, он минуту просто сидел и смотрел на нее, гладенький и изящный, как-будто он только-что тщательно закончил свой туалет. Эмму охватили воспоминания. Он всегда был такой: всегда просыпался так по утрам — свежий и бодрый, и каждый волосок лежал у него на месте. Это от помады для волос, которою он всегда пользовался. Теперь, когда он вернулся домой, ей придется надеть салфеточки на мебель, чтобы предохранить ее от жирных волос Джэзона.

Вдруг он осклабился и произнес:

— А! Здравствуй! Это ты, Эмма!

В его усмешке не было растерянности. Это была та самая кокетливая, самоуверенная усмешка, которая застыла навсегда на его портрете.

— Джэзон… Джэзон! Господи! Джэзон!

Эмма не выдержала и неожиданно упала в кресло-качалку. Это было непривычное для нее состояние; она внезапно стала мягкой, безвольной и женственной. Все двадцать шесть лет отлетели от нее, оставив ее беспомощной.

А Джэзон, как-будто он только сегодня утром покинул дом, подсел к ней на ручку кресла и поцеловал ее. Он похлопал ее по руке и сказал:

— Не надо плакать так, Эмма! Я не могу это слышать. Ты расстраиваешь меня.

— Если бы ты знал, как долго я ждала, — всхлипывала она. — Почему ты даже не писал? Почему ты не сообщил мне, что приедешь?

Он, не без гордости, ответил:

— Я хотел сделать тебе сюрприз.

Подведя Эмму к дивану, он сел вместе с ней, поглаживая ее руку и улыбаясь. А она все плакала.

— Сюрприз! — как эхо, повторила она. — Сюрприз… После промежутка в двадцать шесть лет…

Понемногу она стала спокойнее и даже начала смеяться.

— Если бы ты знал, как я ждала тебя! — от времени до времени повторяла она.

— Теперь я богат, Эмма, — сказал он, с оттенком хвастовства. — Я достиг там успеха.

— Где же это… Джэзон?

— В Австралии… Я был там.

— Ты был в Австралии?!

Итак,