Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Р. S. На фотографии все вышли хорошо, кроме меня и Эммы. Я всегда плохо выхожу на фотографии, Джэзон постоянно говорил, что фотографы не отдают мне должного.»

Окончив чтение, Эмма взяла открытку и снова поглядела на трех рослых сыновей и двух дебелых дочерей, но ее главный интерес сосредоточился на фигуре Доры Даунс. Это была здоровая, весьма заурядного вида женщина с огромным похожим на полку бюстом, на котором покоился ее жирный двойной подбородок. Рядом с ней Джэзон казался маленьким и незначительным, как паук-самец возле самки, которая пожирает своего супруга после того, как он исполнит возложенные на него природой обязанности.

«Должно-быть, она была некрасива всегда, — подумала Эмма. — Прямо отталкивающая женщина!»

Эмма встала и, пройдя в кухню, бросила в очаг письмо и фотографию, отправив их по тому же пути, как и, письмо, оставленное Джэзоном двадцать семь лет назад.

Одного места в письме она никак не могла забыть: «Я знала, что он вернется ко мне».

Немного больше года спустя Мозес Слэд и Эмма Даунс тихо обвенчались в Вашингтоне, но все же не настолько тихо, чтобы воскресные газеты не поместили фотографий невесты и жениха, снятых перед церковью. Итак, они сошлись снова, благодаря странному стечению обстоятельств. Произошло это так. Мозес, все еще холостой, оказался вдруг запутанным в интрижку с Мэми Родс, о которой Эмма однажды сказала, что она «опасна для мужчин». И запутался он так, что ему грозил постоянный шантаж или гибель его карьеры. Единственным спасением была бы женитьба на женщине, настолько видной и почтенной, чтобы умолкли все сомнения относительно оскорбления им общественной морали. «А какая женщина, — спросил он себя, — годится лучше для этой роли, чем Эмма Даунс, которая теперь стала вдовой, настоящей вдовой, и у которой умер ее неприятный сын».

Мозес Слэд явился к Эмме и, признавшись ей во всем, отдал себя на ее милость. В течение пяти дней она держала его в страхе отказа и, в конце-концов, согласилась, но лишь под одним условием: чтобы их брак остался, как она выразилась, «браком только по названию».

Таким образом, она покорила даже Мозеса Слэда. В сущности, это Эмма заседала в его кресле в Палате Представителей. Это Эмма голосовала в его лице. Кроме того, она достигла пышного расцвета, как председательница и член десятка комитетов и организаций, направленных против виски, папирос и воскресной торговли. Она предпринимала ораторские турне, и всюду ее встречали с замиранием сердца дамы, тщетно пытавшиеся подорвать мощный жизненный дух страны. Иногда ее выступления были сплошным торжеством. Она была известна, как блестящий оратор.

Но апофеоза славы она достигла во время войны, когда она предлагала свои услуги направо и налево, — и для вербовки рекрутов, и для борьбы с большевизмом, и для поношений варваров-гуннов. Она произнесла однажды особенно знаменитую речь, которую с дрожью в голосе начала так:

«И у меня, был сын, но он отдал свою жизнь, как мученик, в Африке, сражаясь за дело божье, как наша молодежь борется теперь против целой расы, сеющей смерть и разрушение по всему светлому лицу божьей земли (аплодисменты). Если бы мой сын был теперь жив, он тоже был бы там, на краю света (возгласы одобрения)», и т. д. и т. д.

Этой речью она и исчерпала свои силы. Конец постиг ее в сырую, холодную ночь во время ее пребывания в Канзас-сити, где она схватила простуду. Мозес Слэд приехал к ней из Вашингтона и успел сказать ей, что «она отдала свою жизнь так же доблестно, как солдаты, павшие на полях Фландрии».

Ее похоронили в родном городе, похоронили одну, так как могила ее мужа была в Австралии, а могила сына — у теплого озера в Восточной Африке. Заупокойная служба среди энтузиазма войны обратилась в своего рода общественное торжество, сопровождавшееся титаническим аккомпаниментом заводов, которые грохотали теперь как никогда, нагромождая груды снарядов в мертвом покинутом парке замка Шэнов. Новый пастор, более елейный, но менее трогавший паству, чем преподобный Кэстор, произнес высокопарную и цветистую надгробную речь. Он искусно справился с своей задачей, хотя нелегко было говорить об испытаниях покойной, не вызывая призраков Наоми и преподобного Кэстора. Призраки все-таки явились и смущали умы всех собравшихся.

В заключение он восторженным голосом произнес:

— Среди своих многочисленных испытаний она не потеряла своей веры. Она отдала своего сына богу, а свою жизнь тому великому делу, которое так близко нашим сердцам. Она была мужественна и бесстрашна, великодушна и терпима, но всегда стояла за право, как добрый солдат. Она не знала религиозных сомнений. Короче говоря, она совмещала в себе все то, что наши сердца находят во всякой «хорошей женщине»…

Около года спустя город купил замок у Лили Шэн, так и не возвращавшейся после ночи мятежа. Город разрушил усадьбу и даже срыл самый холм, чтобы расположить в этом месте железнодорожную станцию. Когда рабочие принялись за конюшню, они нашли в ней комнату, стены которой были увешаны карандашными набросками. У окна стояла неоконченная картина, почерневшая от колоти и пыли. На столе они увидели кофейник, несколько грязных тарелок и остатки чего-то, оказавшегося хлебом. Рядом, под слоем копоти, лежал женский носовой платок тонкого полотна, помеченный инициалами М. К. Один из рабочих взял его домой для своей жены. Все остальное — эскизы и картина — было брошено в кучу и сожжено на том самом месте, где восемью годами раньше пылал на снегу другой костер.