Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Пальцы Эммы нервно забарабанили по ручке кресла.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Если вы хотите сказать, что прежний Филипп не был настоящим, то это сущий вздор. Неужели вы осмелитесь утверждать, что я, его мать, давшая ему жизнь, что я не знаю «настоящего» Филиппа?

Эмма явно «взвинчивала себя». Мэри ответила не сразу.

— Да, если хотите знать правду, миссис Даунс, — наконец сказала она как-то напряженно спокойно, — я думаю, что вы совсем не знаете Филиппа. В этом все дело. Вы его никогда не знали.

Эмма задохнулась и на минуту лишилась языка.

— Вы понимаете, что говорите? Никогда я ничего подобного не слыхала! Да разве вы знаете, кем мы были друг для друга — Филипп и я?

И тут Эмма пустилась в длинный рассказ о духовной близости, всегда существовавшей между ними, и о тех жертвах, которые она принесла ради сына. Речи, казалось, не будет конца, и слушая ее, Мэри думала: «Так она, вероятно, с ним всегда разговаривает. Вот почему он не может освободиться от ее влияния». Она почувствовала, что ненавидит Эмму. И услышала, как та обронила ледяным тоном:

— Конечно, в одном отношении вы знаете его лучше, чем я, — в одном отношении.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы прекрасно понимаете, вы… вы, похитившая его у меня и у жены.

Пальцы Мэри впились в обивку кресла. Ею овладело дикое желание наброситься на Эмму, рвать ее за волосы, задушить ее. «Нет, нет, — вихрем неслось в ее мозгу, — во что бы то ни стало нужно сохранять спокойствие. Она хочет вывести меня из себя, поставить меня на одну доску с собой. Но, ради Филиппа, мне нельзя терять голову». Все ее мускулы напряглись от усилия овладеть собой.

— Миссис Даунс, — удалось ей произнести спокойным голосом, — вы говорите чепуху. Я думаю, вы слегка сошли с ума.

— Я сошла с ума? Недурно сказано!

— С тех пор, как Филипп приехал, я виделась с ним один только раз. Это было в день моей встречи с вами. И я не пыталась его разыскать. Он сам пришел ко мне.

— Вы думаете, я этому поверю?

— Это правда. Мне решительно все равно, верите вы или нет.

— Я хочу, чтобы вы оставили его в покое.

Мэри вдруг встала с места.

— Я хотела того же. Я твердо решила больше с ним не встречаться, но теперь — теперь я не оставлю его в покое. Он был бы моим, если б не вмешались вы. Он всегда был моим, и я нужна ему, только я могу его поддержать. Нет, теперь я не оставлю его в покое!

Она зарыдала и выбежала из комнаты. Эмма осталась сидеть на диване, чувствуя себя одураченной. Она была уверена, что Мэри не вернется, но, тем не менее, еще долго сидела в тихой, спокойной комнате, ибо такое поведение диктовалось ей сознанием собственного достоинства. Наконец, смущенная и сбитая с толку, она встала и вышла на улицу.

Визит, оказался больше, чем неудачным. Но, утешала себя Эмма, она сделала все, что могла, для спасения своего сына. Пройдя несколько домов, она заметила, что забыла перчатки, и круто остановилась, но затем двинулась дальше. Это, в сущности, мелочь. К тому же, перчатки-то старые.

Наверху, в той комнате, где ее дети спали в своих кроватках, Мэри лежала ничком на постели и рыдала. До сих пор ее любовь казалась ей чем-то далеким и безнадежным. Но теперь все изменилось, и из робко лелеемой мечты она превратилась в невыносимо близкую реальность Мэри как-то по-новому увидела Филиппа, того Филиппа, которого она может коснуться, о котором она может заботиться, с бесконечной нежностью, напрасно растраченной на Джона Конингэма. И больше всего на свете захотелось ей излить на него свою любовь и нежность. Она почувствовала, что он должен принадлежать ей всецело, что это — единственный способ вырвать его из рук той ужасной женщины. Если она душой и телом отдастся Филиппу, она спасет его. «Он мой, — повторяла она, всхлипывая, — он мой, мой дорогой, любимый Филипп». Какое ей дело, спрашивала она себя, до сплетен, до тех мерзких пересудов, что ждут ее впереди? Она нужна ему, и он — ей, вот и все. Так было в те дни, когда они были детьми, так будет, когда они состарятся. И вдруг ее охватил страх, — ведь старость не за горами, и годы летят стрелой. Она почти слышала их жуткий бег. Нет, так дальше не может продолжаться.

Мэри была умная женщина, и потому, приняв решение, она сразу успокоилась и холодно взвесила все вытекающие из него последствия. Она была к ним готова. Она знала, что должна помочь Филиппу, должна избавить его от той безнадежной путаницы, из которой он не умел найти выхода. А все остальное неважно.

В это время младшая девочка завозилась во сне и открыла глазки. Радость горячей волной прилила к сердцу Мэри; порывисто наклонившись, она поцеловала ребенка и прошептала:

— Твоя мама, Кони, гадкая женщина.

Девочка рассмеялась, и Мэри рассмеялась вместе с нею, ибо светлый мир вдруг снизошел в ее душу.

13

Утро того же дня Филипп провел среди палаток, где жили стачечники в слякоти тающего снега. Он делал наброски, зарисовывая то одну сценку, то другую — несколько линий, красноречивей говоривших о горькой нужде несчастных, чем потоки жалких слов.

Его рисунки еженедельно появлялись теперь в «Рабочем журнале» на фоне столбцов обличительных речей и передовиц. Он выбирал в качестве такого фона то речь председателя правления заводов, речь, полную ссылок на Христа и призывов прекратить стачку и положить начало мирной эре на земле, то обращение губернатора штата, робкого и глуповатого господина, кому суждено было стать впоследствии президентом Соединенных Штатов. Но больше всех страдал Мозэс Слэд, потому что его напыщенные, трескучие речи давали неистощимую пищу для насмешек. На ряду с пропагандой карандашом Филиппа все сильней захватывала работа над собой. В комнате над конюшней все стены постепенно покрылись его рисунками на клочках газет и на оберточной бумаге. Он работал, как одержимый, по целым дням не выходя из комнаты. Бывали минуты, когда он забывал даже о существовании Мэри Конингэм. Но два раза в неделю он честно ходил посидеть с близнецами, чтобы Наоми могла посещать спевки. Он знал, что это единственная радость, которую он может ей доставить.

Участие в хоре, повидимому, давало ей большое удовлетворение. Мало-по-малу она начала привыкать к мужу, единственной ролью коего было няньчить