Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Я смотрел на ваше лицо, пока вы пели, — сказал он. — Прекрасное, одухотворенное лицо, полное радости, ликования и экстаза… лицо человека, озаренного видением.

«Я порочна, страшно порочна», думала Наоми. Но вслух она неожиданно для себя сказала:

— О, я так несчастна!

— Но почему, Наоми?

Он нечаянно назвал ее по имени — и испугался. Мысленно он всегда называл ее так, словно она была его дочкой, и вот мысль неожиданно претворилась в слово. Он понял, что это слово не осталось незамеченным ею, потому что она покраснела и избегала его взгляда. Его вопрос остался без ответа.

— Миссис Даунс… извините меня за… это. Это значит только, что я… что я… одним словом, я всегда думаю о вас, как о Наоми, потому что вашу свекровь я называю миссис Даунс.

— Я понимаю, — ответила она, глядя в сторону. — Ничего, пожалуйста, называйте меня так, если хотите, но только не в присутствии других. Может быть, я буду чувствовать себя тогда не такой одинокой…

Тут дверь заскрипела, и вошла миссис Вильберт Фипс. Преподобный Кэстор начал перебирать стопки нотных тетрадей, а Наоми застучала по клавишам с истерической силой.

— Добрый вечер, миссис Фипс.

— Добрый вечер, мистер Кэстор.

— Я как-раз выбираю гимны на воскресенье.

— Мы давно не пели «Утро, утро золотое».

— Но ведь это пасхальный гимн!

— Однако, раньше мы его не раз исполняли и в других случаях. Он такой трогательный!

Наоми остановилась, оборвав бурный пассаж.

— Как вы находите, миссис Даунс?

— Я думаю, будет очень хорошо. Этот гимн такой радостный.

Постепенно собрался весь хор. У каждого певца и певицы была своя излюбленная песнь. Наоми, смущенная и растерянная, подчинилась большинству. Было ясно, что руководить хором она будет только номинально. Одиннадцать любителей и любительниц музыки заняли свои места. Зашуршали ноты, и Наоми, волнуясь, ударила по клавишам и запела:

Утро, утро золотое!

Звезды гаснут, рой за роем.

Гимн сменялся антифоном, и чем дальше, тем громче становилось пение, казавшееся положительно неприлично ликующим в столь строгом и целомудренном помещении. Наконец, когда часы прозвонили одиннадцать, оргия звуков закончилась. Наоми собрала ноты, и, поболтав немного на прощанье, певцы и певицы разбрелись по домам, кто попарно, кто — поодиночке. Они провели приятный вечер и были чрезвычайно довольны. В угрюмом городе аспидно-серых домов еженедельные спевки являлись единственным источником эмоций. Вопреки благочестивым словам гимнов, они были чем-то в роде языческих празднеств, щекотавших нервы участникам обоего пола. После одной из таких спевок миссис Суитерс убежала с казначеем графства, бросив мужа, престарелую мать и троих детей…

Ноты хранились на шкафу, стоявшем в кабинете преподобного Кэстора. Наоми поспешила отнести их туда, пока все еще не разошлись. Но ящик застрял и не поддавался всем ее усилиям. Тем временем певцы и певицы постепенно расходились. Она слышала их шаги за дверью.

— Тише, Ханна, подождите, пока мы выйдем, — раздался возбужденный голос миссис Фипс, затем стук закрывшейся двери. Наоми отчаянно тащила и дергала ящик. Дверь хлопнула еще раз, потом в третий раз… Наоми, сама не зная почему, считала, сколько раз она закрывалась… Десять раз. Значит, все ушли, она осталась одна. Вдруг она почувствовала, что должна уйти до прихода Кэстора. Не могла она остаться с ним наедине в кабинете, не могла. Под влиянием безотчетного страха, она выпустила ноты из рук и метнулась к выходу, но в эту минуту преподобный Кэстор показался в дверях. Остановившись на пороге, он смотрел на нее странным взглядом своих добрых серых глаз.

— Что с вами, Наоми? — мягко спросил он. — Я вас испугал?

От усилий выдвинуть ящик ее шляпа съехала назад, волосы растрепались. Бледное лицо опять раскраснелось.

— Нет. Я просто не могла открыть этот гадкий ящик.

— Я сейчас попробую.

Теперь ей невозможно было уйти, — не могла же она пуститься бегом к двери мимо Кэстора. Это вышло бы слишком смешно. Кроме того, она и не хотела уходить… Она села в кресло и поправила волосы. Мистер Кэстор молча нагнулся, собрал с пола рассыпавшиеся ноты и затем легко одной рукой открыл ящик. Наоми увидела это с холодным ужасом. Ящик точно предательски издевался над нею.

Она поспешно встала с кресла и забормотала:

— Право, я никак не могла его открыть. Право, не могла… как ни старалась. (Ведь он подумает, что она это нарочно устроила).

— Да, я знаю, — мягко сказал Кэстор, — это странный ящик, — иногда вдруг застревает. — Он потер руку об руку. — Да, вот это я называю настоящей спевкой. Нам давно нужен был такой человек, как вы, Наоми, чтобы вдохнуть в них жизнь. Под вашими пальцами фортепиано, положительно, говорит.

Наоми потупилась.

— Я сделала все, что могла. Надеюсь, они остались довольны.

— Вы превзошли самое себя, дитя мое.

Наступило довольно неловкое молчание.

— Ну, я должна итти, — нервно бросила Наоми и направилась к двери.

— Я провожу вас, Наоми. Хочется подышать свежим воздухом.

— Нет, нет, не надо, — вырвалось у нее с истерической ноткой в голосе.

— Но там, около железной дороги, небезопасно.

— О нет, я не боюсь.

Она медленно двигалась к двери.

— Право, Наоми, я с удовольствием пройдусь. Разве это расстояние для здорового мужчины?

— О, дело совсем не в этом, — она с минутку поколебалась. — Я не могу объяснить, но ведь… Ведь вы никогда не провожали миссис Тимпкинс… и вот если нас кто увидит… вы понимаете.

Кэстор опустил голову, — и из груди его вырвался тяжелый вздох. Душу раздирающий вздох, полный разочарования, горя и разбитых надежд.

— Да, — промолвил он, — да, конечно… Я понимаю.

Дверь закрылась, и Наоми очутилась на улице. Этот вздох все еще раздавался у нее в ушах. Он преследовал ее по пятам, когда она, задыхаясь от быстрой ходьбы, спешила под гору. Ей было жаль пастора, такого доброго, хорошего человека. И совершенно неожиданно она расплакалась тихими, печальными слезами.

12

Подозрение, посеянное тетей Мабель в душе Эммы, дало пышные всходы и, в конце-концов, приняло форму твердого и непоколебимого убеждения. Где бы Эмма ни бывала, чем бы она ни была занята, мысль о Мэри Конингэм не оставляла ее ни на минуту. И постепенно она нарисовала себе всю картину.

Конечно, Мэри Конингэм — ключ к разгадке всего. Мэри никогда не бывает в церкви, — ясно, что она повлияла в этом смысле на Филиппа. Мэри — или мысль о ней — вселила в Филиппа фантастическую идею поступить рабочим на завод, — ведь