Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Филипп вдруг почувствовал радость от того, что он один, ибо одиночество вливало странный покой в его душу, тот покой, что впервые познал он в Мегамбо, бродя на рассвете на берегу озера. Все его горести и несчастья ушли куда-то в бесконечную даль. Никто, даже Мэри Конингэм, никто не существовал для него в этот миг. Да, даже Мэри Конингэм… Равнодушно повторял он ее имя. Даже Мэри не могла смутить его неземной покой. Словно тело его исчезло и остался один бесплотный дух. Долго, бесконечно долго, казалось ему, стоял он у окна.

Вдруг он очнулся. Одиночество было нарушено, — в парке кто-то бродил под холодным сиянием луны. Он всмотрелся внимательней и увидел, что это женщина с непокрытой головой, закутанная в меха и ничуть непохожая на призрак. Она ходила взад и вперед по опустошенному, мертвому английскому садику, тоже населенному тенями, тенями лаванды, мяты, гвоздики, примул, — давно погибших цветов, убитых ядовитой копотью заводов.

Он догадался, кто эта женщина. Это, конечно, Лили Шэн, вышедшая из душных, мрачных комнат подышать морозным воздухом. Вскоре она круто повернула и, пройдя по глубокому снегу, скрылась в дверях огромного, темного дома.

Филипп улегся на железную койку. Но заснул он только под утро. Долгие, долгие часы ночи он провел без сна, уставившись в узор на потолке, нарисованный теплым отсветом печки. И постепенно он понял, что целый новый мир родился в нем, мир, который принадлежал ему одному, в который никто не мог проникнуть. Этот мир возник в тот час, когда он стоял у окна, озаренного равнодушным светом луны. Он уснул спокойно, зная, что на время избавился от Наоми, от Эльмера, от тети Мабель, ото всех, даже от своей матери.

А на следующий день, около полудня, Юлия Шэн уснула сном, от которого ей не суждено было проснуться. Старый Эннери принес это известие Филиппу, плача как ребенок.

— Это конец, мистер Даунс, конец, говорю я вам. Все кончено, и я сам, наверное, не долго протяну. Теперь все будет по-другому.

Весь этот день Филипп провел перед мольбертом, стиснув зубы и работая, как бешеный. Но все его попытки перенести на полотно то, что видел он накануне в мертвом парке и в безмолвной пустыне заводов, были тщетны. Когда стемнело и поневоле пришлось прервать работу, на полотне виднелись только бесформенные пятна.

В восемь часов вечера Филипп пошел дежурить на Фронт-стрит, так как у Наоми была спевка.

11

Спевки происходили в здании церкви в той комнате, где по воскресеньям занимались дети не старше шестилетнего возраста. Большая, унылого вида комната была украшена хромолитографиями на библейские темы. По середине полукругом стояло дюжины две крохотных стульчиков, заменявшихся в дни спевок стульями для взрослых членов хора.

Наоми явилась рано и, открыв дверь своим ключом, зажгла газ и села за пианино. В квартирке на Фронт-стрит не было рояля, поэтому она немедленно начала играть, чтобы размять пальцы и наверстать потерянное. Музыкальности в ней не было ни на грош, но музыка служила для нее тем, чем вино является для известного склада людей: музыка распахивала настежь двери той тюрьмы, в которой вечно были заключены ее эмоции. Играла она с каким-то ожесточением, извлекая из несчастного инструмента каскады резких, трескучих звуков и ничуть не смущаясь диссонансами и причудливыми гармоническими узорами. Сегодня она играла наизусть один за другим свои любимые гимны, перейдя, под конец, к самому излюбленному — «Господь предвечный», всегда несказанно ее волновавшему. Сочные, ликующие звуки этого гимна наполняли ее душу героическими чувствами. Она почему-то воображала себя варварской царицей, в роде царицы Савской, верхом на слоне, окруженной телохранителями и слугами. При этом царица Савская оказывалась странным образом похожей на сильно раскрашенную блондинку, виденную ею однажды на улице, когда прибывший в город цирк устроил шествие по городу. Блондинка восседала на слоне и рекламировалась в качестве премированной красавицы, получившей приз в десять тысяч долларов. Но, заканчивая «Господа предвечного», Наоми неизменно испытывала меланхолический упадок духа и угрызения совести от сознания своей порочности. После таких музыкальных оргий окружающий мир становился еще безотраднее и невыносимее.

В этот вечер Наоми изливала в звуках все бурные переживания последних дней, — всю свою ненависть к Эмме, весь страх перед новой фазой своей жизни и, больше всего, свои страстные, наполовину порочные чувства к Филиппу. Громкими, гулкими от неумеренного пользования педалью звуками она говорила о том, чего ни за что в жизни не выразила бы словами, — о том, как при виде стоявшего у колыбели мужа у нее закружилась голова от горячего, сладострастного чувства, о том, как иногда она едва сдерживала желание упасть перед ним на колени и биться головой об пол от горя, о том, как она просыпалась среди ночи и ломала руки, жаждавшие коснуться его лица и мягких черных волос. И в звуках гимна все мечты ее облекались в плоть и кровь. Она на самом деле была царицей Савской, а Филипп — ее возлюбленным, в одежде воинов Моисея, возвращающихся (на хромолитографии) из Земли Обетованной. А иногда, в особенно порочные мгновения, она представляла себе Филиппа таким, каким видела его в ту ночь, когда гремели там-тамы, а он, полунагой, стоял у догоравшего костра. — Таким она видела его сегодня. И желая как можно дольше не расставаться со своим страстным, пьянящим чувством, она во второй раз сыграла и спела гимн своим громким деревянным голосом.

Наконец, последняя нота, удлиненная энергичным нажатием педали, замерла в воздухе. Наступила мучительная реакция. Разбитая и обессиленная, Наоми уронила голову на клавиши. Слезы душили ее, но нельзя было плакать, потому что каждую минуту могли прийти. И вдруг чья-то рука коснулась ее плеча и знакомый голос произнес:

— Это было великолепно, миссис Даунс! Такая музыка приближает человека к богу.

Голос принадлежал преподобному Кэстору. Неслышно вошел он в комнату и, сидя в углу, слышал, как она оскверняла святость гимна своими плотскими чувствами. Она пыталась овладеть собой и, потупясь, украдкой вытерла слезы и высморкалась. Но это не помогло: когда она подняла голову, Кэстор увидел явные следы слез. Она покраснела от стыда, и румянец сделал ее почти хорошенькой.

— Что с вами? Вы плакали?

— Да… — она запнулась и покраснела еще сильней. — Да… я не могу себя побороть. От этого гимна я всегда плачу.

Костистая, тяжелая мужская рука легла ей на плечо.

— Не надо плакать, миссис Даунс… Не надо плакать. Ведь гимн этот — такой радостный.

«Она выглядит, —