Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Тогда это дело рук Мэри Конингэм. Она с ними дружит.

— Мэри Конингэм? — как эхо повторила Эмма, — Мэри Конингэм? Да ведь он столько лет с ней не видался.

Но имя Мэри заставило Эмму призадуматься. Она замедлила шаги — к большому облегчению бедняжки Мабель.

— Положим, он мог с ней видеться, — стояла Мабель на своем, — она вместе с Иреной работает в этой дурацкой школе. Все они из одной шайки… Помнится, что-то было между нею и Филиппом. — Эмма, молча, шагала. — Конечно, я Наоми не сказала о ней ни слова. Зачем ее волновать напрасно?

— Отлично сделала. Не говори ей ни о Мэри, ни о ком другом. Все это чепуха.

— Может быть… Меня просто заинтриговало странное поведение Филиппа. Я всегда думала, что если мужчина теряет голову, то тут обязательно замешана женщина.

— Мабель, я запрещаю тебе говорить кому-нибудь об этом. Слышишь? — она остановилась и взяла Мабель за плечи. — Помни, что так начинаются все глупые сплетни.

Мабель прошла несколько шагов в молчании.

— Лили Шэн недавно приехала, — снова начала она, — повидаться перед смертью со старухой.

— Все они хороши, — откликнулась Эмма, — а Лили — Иезавель всей братии.

— И зачем только такой славный мальчик, как Филипп, водится с ними!

— Я уже сказала тебе, что это вздор.

— А что же мне говорить, Эмма, когда меня о нем спросят?

— Говори, что он хочет сделаться художником. Можешь прибавить, что у него большой талант, и что он впоследствии уедет в Нью-Иорк учиться.

Эти наставления были плодом долгих раздумий. Оставалось одно, решила Эмма, «взять быка за рога». Раз уж Филиппу не суждено сделаться епископом, он, быть-может, станет великим художником и создаст замечательные картины религиозного содержания, в роде, например, Сикстинской мадонны или Бегства в Египет.

Ее размышления были прерваны плаксивым голосом Джимми:

— Еще далеко, мама? Я кушать хочу!

— Мы уже дома, детка. Видишь, вон тот дом с красным огоньком в окошечке?

— Не люблю тетю Эмму! Пусть убирается!

— Тсс, Джимми! Тсс, деточка! Эмма, он просто устал, бедняжка.

Они дошли до дома с красным окошком и распрощались.

— Помни, что я сказала, — были последние слова Эммы.

Только одна мысль владела ею, мысль о том, что Филиппа похитила от них обеих, от нее и от Наоми, не кто иная, как Мэри Конингэм. «Конечно, все дело в Мэри Конингэм, — говорила она себе. — Как глупо с моей стороны, что я до сих пор о ней не подумала. Это очень на нее похоже. Уаттсы всегда задирали нос и дружили только с Шэнами, — все остальные были ниже их. Конечно, Мэри может спать с кем угодно в трущобах Низины, и никто об этом знать не будет. Шэны — распутная старуха и ее две дочки, одна — сумасшедшая, другая — проститутка — только покровительствуют ей. Их замок всегда был чем-то в роде публичного дома еще при жизни Джона Шэна».

Эмма была в отвратительном настроении и, наконец, нашла, на кого излить свою злобу. Ясно, всему виной Мэри Конингэм; теперь понятно, почему в тот день Мэри ее остановила и расспрашивала о Филиппе.

Смутное предчувствие надвигающейся и непредотвратимой трагедии охватило Эмму, но она постаралась от него отделаться. «Пустяки, — подумала она, — я еще могу привести Филиппа в чувство, я заставлю его одуматься».

Придя домой, она приготовила себе поужинать и затем посвятила целый час уборке, тщательно уничтожая все следы пребывания Наоми.

В девять часов вечера явился Мозес Слэд, вне себя от ярости, с номером рабочего журнала «Маяк» в руках.

— Мне его прислали по почте. Вот эта мерзость была отчеркнута.

Раскрыв журнал, он показал Эмме, как насмеялись над его замечательной, возбудившей такой восторг статьей. Это был фотографический снимок грязного и порванного клочка местной газеты, где можно было прочесть: «… священное право собственности должно быть ограждено от покушений этих животных в человеческом образе» и т. д., и т. д. На столбцах газеты чей-то непочтительный карандаш набросал рисунок — женщина с тремя детьми, рослый бородатый словак с чахоточной женой, ребенок, закутанный в лохмотья, худенькая, дрожащая от холода девушка с лицом мадонны.

Под репродукцией имелась такая строчка: «Вот те животные, которые, по словам достопочтенного Мозеса Слэда, разрушают наши священные установления и богом хранимое благосостояние». А рядом красовалась карикатура на самого Мозеса Слэда, жирного и разодетого, с длинным локонами и кровожадным лицом. Надпись гласила: «Загадочная картинка. Найдите на этих двух страницах животное».

Мистер Слэд стукнул красным, мясистым кулаком по столу:

— Клянусь богом, я узнаю, кто позволил себе такую наглость! Он мне за это поплатится!

Эмма побледнела, как полотно.

— Поступок, конечно, гнусный, но, Мозес, что можно ожидать от этих господ? Разве они уважают наши законы… наших законодателей?

Но она отлично знала, чей это рисунок.

9

В квартирке на Фронт-стрит Филипп поставил на место последний стул, вымыл в кухне над раковиной лицо и руки и пошел взглянуть на спящих близнецов. Они лежали рядышком — здоровые, розовые, толстенькие дети. Филипп был один в комнате. Он наклонился над колыбелью и коснулся мягких, нежных волос. Дети были похожи на него и, вероятно, подумал он, похожи и на его отца; их глазки когда-нибудь станут такими же голубыми.

Девочка медленно заворочалась во сне, выпростала полненькую розовую ручку, поймала ощупью палец отца и крепко зажала в своем кулачке. От прикосновения этой мягкой, влажной, такой беспомощной и доверчивой ручки что-то растаяло у Филиппа в груди. Незнакомое доселе чувство гордости и радости нахлынуло на него. Это — его дети; он понял, что любит их, несмотря ни на что. Он, только он и не кто другой, должен их растить, оберегать и готовить для жизни. И, может-быть, он гораздо лучше, чем другие отцы, выполнит эту задачу. Ибо, подумал он печально, он научен горьким опытом своих собственных ошибок и блужданий.

Девочка не выпускала его пальца, и, сам не зная почему, он радостно улыбнулся. Он как-то вдруг понял, что он счастлив и что хорошо жить на свете, что бы ни сулила в будущем судьба. Он больше не жалел, что дал жизнь этим маленьким комочкам мяса. И, чуть не плача от радости, он наклонился и поцеловал в макушку сначала одну, потом другую маленькую круглую головку.

В эту минуту открылась дверь, и в комнату вошла Наоми. Со дня той отвратительной