Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Вообще я больше не буду ночевать дома.

Он заметил испуганное выражение, мелькнувшее в ее глазах. Такой взгляд появлялся у нее в тех случаях, когда она на минуту теряла власть над окружающими.

— Но, Филипп, ведь это твой дом… твой кров. Другого у тебя никогда не было. — Он промолчал. — Где же ты собираешься ночевать?

Медленно и осторожно, стараясь по возможности щадить ее чувства, Филипп рассказал о комнате над конюшней и о своем решении серьезно заняться живописью. Она слушала, смутно надеясь, что это сон, что она грезит наяву, и все время перебивала его, повторяя:

— Но, Филипп, ты мне ни разу не говорил об этом… Я понятия не имела… — а когда он кончил, заявила: — Я лелеяла для тебя совсем другие планы. Я говорила с преподобным Кэстором. Он думает, что можно устроить тебя в хорошем приходе.

— Нет, с этим я покончил. Не стоит даром слов терять.

— А если это тебе не по душе, — продолжала она, не обращая на него внимания, — я думала передать тебе ресторан, потому что… — она избегала его взгляда, — потому что… словом, я думаю выйти замуж.

Кровь бросилась ему в лицо от гнева.

— Не за этого ли шарлатана Мозеса Слэда?

— Да, за него. Но ты напрасно называешь его шарлатаном. Он — человек выдающийся, истинный образец для своих сограждан.

— Он лицемер и шарлатан!

Филиппом овладела ярость. Мозес Слэд, автор той гнусной статьи о несчастных стачечниках, будет его отчимом! Немыслимо, чтобы такую порядочную женщину, как его мать, прельстил этот старый развратник!

— Филипп, ты, очевидно, меня не понимаешь. Я всю жизнь была так одинока… Это отличная партия, — подумай только, стать женой такого прекрасного человека. И хоть на старости лет я не буду одна-одинешенька.

— Не можешь ты выйти за него! Не можешь ты стать женой отвратительного, жирного старика!

— В наши годы, Филипп, о любви не думают. Я отношусь к нему с большой симпатией, он был ко мне очень внимателен во время твоей болезни.

— Это отвратительно!

Странный оборот принял их разговор — первый раз в жизни говорил Филипп таким тоном с матерью. Он чуть ли не кричал на нее!

— Если я откажу ему, я потеряю прекрасный случай сделать много добра… Будучи женой депутата, чего только я не смогу достигнуть… — Она заплакала. — Но я откажу ему… Я порву с ним, если только ты не покинешь свою престарелую мать. Ты ведь мой единственный сын, и я так надеялась, что ты станешь одним из великих мужей церкви, ведущих христиан по стезе добродетели.

— Оставь мама. Не стоит об этом говорить. Это еще не все, — прибавил он после паузы, — я больше не буду жить с Наоми. Помнишь, я говорил тебе, когда был болен.

— Филипп! Послушай, Филипп!

— Нет, нет! Я буду навещать ее… и детей. Но жить с нею, — нет, ни за что!

— Но что подумают люди?

— Можешь им сказать, что у меня ночная работа. Никто, кроме тети Мабель, не узнает, где будет жить Наоми. Никто не увидит, когда я прихожу и ухожу. Эта квартира — на Фронт-стрит.

— На Фронт-стрит! Да ведь это у самой Низины. Что ты наделал!

— Ах ты, господи! Неужели ты не можешь понять, мама: с этой минуты я начинаю жить так, как нахожу нужным. Я должен, наконец, выбраться из этой путаницы, понимаешь, — должен!

Он порывисто вскочил на ноги и надел шляпу.

— Филипп, спросила Эмма, вытирая глаза, — куда ты идешь?

— Иду купить себе одеяло.

— Филипп, послушай! Рада самого бога, выслушай меня! Не губи себя, не губи Наоми! Я имею свои права. Я твоя мать. Неужели это для тебя пустое слово?

Он с минуту поколебался, затем сказал скороговоркой:

— Не говори так, мама. Это некрасиво с твоей стороны, — и выбежал из ресторана.

Морозный воздух освежил его, мысли прояснились, и на душе стало легче. Он был рад, что остался тверд до конца. И вместе с тем ему стало жаль Эмму, — ведь она так и не поняла, почему он избрал такой выход.

«Было бы лучше, — подумал он с горечью, — если бы моей матерью была не такая прекрасная женщина. Насколько легче было бы мне тогда жить на свете. И не могу я причинять ей горе, не могу. Я люблю ее».

И вдруг он увидел, что весь их длинный разговор ни к чему не привел. Все осталось попрежнему нерешенным.

8

Эту ночь Филипп провел в комнате над конюшней, а на следующий день, во вторник, Наоми с близнецами перебралась на Фронт-стрит. Эмма в этот день не пошла в ресторан и посвятила себя устройству нового хозяйства. Она позаботилась обо всем, вплоть до последних мелочей, так что, в конце-концов, Наоми сложила оружие и, сидя на глубоком, обитом клеенкой «под кожу» диване, только наблюдала за энергичной деятельностью свекрови. Мабель, не расставаясь с малюткой-Джимми, тоже присутствовала при этом и подавала советы, из которых Эмма, понятно, ни одним не воспользовалась. Мабель принадлежала к тем людям, что не так-то легко обижаются, и все язвительные замечания Эммы не производили на нее, повидимому, никакого впечатления. Когда, наконец, все три комнатки были приведены в порядок и Эмма отправилась во свояси, Мабель присоединилась к ней, волоча за собой усталого и хнычащего Джимми и едва поспевая в темноте за высокой, крепкой золовкой.

— Ну, — отдуваясь от быстрой ходьбы, едва выговорила Мабель, — пожалуй, теперь будет лучше. Я всегда говорила, что молодые должны жить своим домом.

— Да, — отозвалась Эмма, убедившись из ее слов, что Наоми не все сказала своей подруге.

— Странно, как Филипп изменился. Он стал гораздо лучше, чем был раньше.

— Ради всего святого, что ты хочешь этим сказать?

Тут малютке-Джимми заблагорассудилось поднять вопль.

— Не хочу итти! Хочу на ручки!

— Хорошо, хорошо, милый, только не надо плакать. Мужчины не плачут.

— А я плачу! Я устал! Не хочу итти!

— Хорошо, милый. — Мабель наклонилась и взяла сына на руки. Тот продолжал ныть, но, по крайней мере, их продвижение больше не тормозилось. — Я хочу сказать, — едва выговорила сердобольная мать, пыхтя под тяжестью ноши, — я хочу сказать, что в Филиппе появилось теперь что-то властное. Он стал мужчиной, и притом из таких, каких нам, женщинам, нужно остерегаться.

— Не болтай глупостей, Мабель, — презрительно обронила Эмма. — Ты читаешь слишком много вздора.

— Забавно, как он подружился с Шэнами.

Очевидно, Наоми, все-таки, рассказала ей о комнате над конюшней. А сказать что-либо Мабель значило лить воду в решето…

— Вовсе он с ними