Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Миссис Даунс, я надеюсь, вскоре вернется к нам в хор… Так как миссис Тимпкинс переехала в Индианополис, я предложил вашей супруге первую партию и место нотной библиотекарши.

Последовало неловкое молчание. Мистер Кэстор вдруг отвел глаза. Он хотел было что-то прибавить, но замялся и вторично потряс Филиппа за руку.

— Ну, до свиданья. Мне нужно торопиться.

Он быстро удалился. Филипп, удивленный его странной нервностью, с минуту смотрел ему вслед. Ему почему-то стало жаль Кэстора, к которому он всегда относился с антипатией. Бедняга! Его жизнь, наверное, сущий ад. Как хорошо с его стороны навещать Наоми. Такое внимание ей, вероятно, очень приятно, так же, как и предложение петь главную партию в хоре и смотреть за нотами. Странно, как ее радуют такие мелочи. Но ей это необходимо, потому что он, Филипп, скоро нанесет ей тяжелый удар.

Филипп нашел ее в гостиной. Впервые со времени рождения близнецов она была в платье, а не в своем излюбленном кимоно. Глаза ее были красны от слез. При входе Филиппа она бросилась к нему навстречу, обвила его шею руками и прижалась головой к пальто Джима Бэкстера.

— Мне так стыдно, Филипп! Я готова сквозь землю провалиться. Но вчера я не могла совладать с собой! Ах, до чего я устала!

Ее поведение страшно смутило Филиппа. До сих пор она ничего подобного себе не позволяла, ограничиваясь, самое большее, целомудренными поцелуями. Он высвободился и, держа ее за руку, пробормотал:

— Я понимаю. Все прошло, и я тебя понимаю.

Она расплакалась жалобно и беспомощно.

— Ты простишь меня? Простишь?

— Тут нечего прощать. Я просто понял все.

Он мягко усадил ее в кресло и сел рядом, не зная, как сказать то, что должен был сказать во что бы то ни стало.

— Я так несчастна, Филипп… С той поры, что мы ушли из Мегамбо, я сама не своя… даже с той минуты, как увидела эту англичанку. Господи, зачем только мы с нею встретились!

— Выбрось ее, пожалуйста, из головы. Она тут не при чем.

— И до чего ужасно в этом доме. Пусто, тоскливо. Я здесь ничто, хуже прислуги. Твоя мать меня ненавидит. Не могу я больше здесь жить, не могу, не могу! — Она судорожно зарыдала.

С дрожью отвращения Филипп вспомнил сцену, разыгравшуюся в этой комнате накануне. Тошнота подступила к горлу. Его душила бессильная злоба.

— А когда ты убежал, она раз навсегда запретила Мабель приходить… Теперь у меня никого не осталось.

Да, но она еще не знала, насколько она одинока.

— Наоми, — спокойно начал он. — Послушай, Наоми… Постарайся взять себя в руки.

— Да, да, я стараюсь…

Ее бледное, простоватое лицо стало от слез еще бледней. Глаза с жидкими ресницами распухли, нос покраснел.

— Наоми, тебе бы хотелось жить своим домом?

— О, Филипп, конечно!

— Скажем, две или три комнаты, — и жить в них самостоятельно, вдали от моей матери?

— Да, да! Я бы отлично хозяйничала, — если б мне только дали попробовать. О, Филипп, если б ты только был добр ко мне!

Он вдруг погладил ее по руке, но только из сострадания.

— Я стараюсь, Наоми.

— Ты все время так холоден со мной… с тех самых пор, как мы оставили Мегамбо. О, я это чувствую, знаю!.. — Филипп смотрел в сторону, терзаясь жалостью. Он жалел ее, но любить не мог. — Там, в Мегамбо, у меня было мое дело, ради которого я жила. Оно заменяло мне все на свете. А здесь — здесь у меня ничего нет.

— Есть дети, — сказал он спокойным голосом..

— Да… Но я не это хочу сказать. Я говорю о моей душе. Она гибнет здесь.

— Моя душа гибла в Мегамбо. — Наоми молчала. — Займись церковными делами, — продолжал он. — Мистер Кэстор зовет тебя в хор.

— Не то все это, не то… Все дамы в хоре мне завидуют, потому что я была миссионеркой и потому что преподобный Кэстор благоволит ко мне. О, я это прекрасно вижу. Мне здесь не место. Но что будет со мной! Не знаю.

Наступило долгое молчание. Каждый из них тщетно пытался найти выход из безнадежного тупика, склеить обломки чего-то, никогда на самом деле не существовавшего. На лице Филиппа появилось упрямое, жесткое выражение, так пугавшее даже Эмму Даунс.

— Наоми, — начал он, — я устрою тебе квартиру, конечно, скромную, потому что денег у меня не много, но ты будешь там свободна… Только… только, Наоми, я… я… — Вдруг его голова упала на колени, он закрыл лицо руками и проговорил едва слышным голосом: — Я не хочу больше жить с тобою. Это… это кончено.

Долго не раздавалось ни единого звука в комнате. Слышалось только тиканье часов, стоявших на камине под портретом Джэзона Даунса. Наоми даже не плакала.

— Филипп, ты хочешь уйти от меня? — наконец, сказала она ровным, мертвым голосом. Таким голосом говорят глухие.

— Нет, не совсем так, — медленно ответил Филипп, — я тебя не брошу. Я каждый день буду навещать тебя и детей, но ночевать я буду не дома… а там, где я работаю.

— Ты не вернешься на завод? — спросила она тем же мертвым голосом.

— Нет, меня туда и не возьмут. Я займусь живописью. Об этом я мечтал всю жизнь, и теперь, наконец, я твердо решил осуществить свое желание.

— Но ведь ты мог бы получить хороший приход. Ты мог бы стать священником.

— Ну, нет, ни за что. На этом я раз навсегда поставил крест.

— О, боже мой, боже мой!

Он поднял голову и увидел, что она впилась зубами в платок.

— Наоми, — промолвил он, — Наоми!

Звук ее имени, казалось, ускорил кризис. Она упала на колени и забарабанила по ним кулаками.

— Ты этого не сделаешь, Филипп, ты не сделаешь меня посмешищем всего города. Ты не уйдешь! Скажи, что ты не уйдешь… Я на все готова, я все перенесу!

— Наоми! Бога ради, прошу тебя!

— О, разве ты не понимаешь! Ведь я люблю тебя! Разве ты не понимаешь, что в этом вся разница?

— Оставь, Наоми… Я не могу притворяться… Это не в силах человеческих.

Она перестала всхлипывать и взглянула ему прямо в глаза. Белое, как мел, лицо свела мучительная судорога.

— Этого не может быть! Это неправда, скажи, что это неправда!

— Это правда, Наоми. Я ничего не могу с собой поделать.

— И ты не любил меня… даже… даже тогда?..

Филипп сделал героическое усилие.

— Да, даже тогда.

Она бросилась на пол, прижав лицо к ковру,