Хорошая женщина - Луис Бромфильд

шел вдоль ручья по тропинке, протоптанной в грудах мусора. И вдруг его поразило, каким сильным чувствует он себя в эту первую дерзкую вылазку из дому, — словно от одного прикосновения к почве Низины набирался он силы, словно она переливалась в него из тысяч человеческих существ, борющихся за существование. А среди этих тысяч бесследно терялся он, одинокий, как в те редкие счастливые часы в Мегамбо, когда, рискуя своей жизнью, уходил он в девственную чащу.

Наконец, перейдя через запорошенный снегом пустырь, он подошел к хорошо знакомой двери. Шесть месяцев не видал он ее, — с той самой ночи, когда, укрывшись в ее тени, он с замиранием сердца прислушивался к голосу Мэри Конингэм. Ощупью прошел он по вонючему коридору и остановился у двери комнаты Крыленко. Он постучал, и знакомый голос произнес что-то по-русски.

Открыв дверь, Филипп увидел, что Крыленко сидит на железной койке, охватив голову руками. В комнате не было огня; ее освещал только отблеск костра, разведенного кем-то на дворе. С минуту Филипп простоял в дверях, прислонившись к косяку. Крыленко не поднимал головы.

— Это я… Филипп Даунс.

Увидев лицо Крыленко, он понял, что стачка проиграна. Даже в неверном свете костра Крыленко казался постаревшим на десять лет. Он сильно исхудал, глубокие впадины появились около рта.

— А, это вы, Филипп. Я думал, что пришла старуха.

Он встал, зажег газ и, щуря глаза, всматривался в лицо Филиппа, как человек, просыпающийся от глубокого сна.

Комната была хорошо знакома Филиппу. Маленькая, квадратная, она отличалась крайней скудостью меблировки, ограничивавшейся кроватью, двумя сосновыми стульями и рукомойником. Над кроватью была прибита самодельная полочка, работы Крыленко. На ней приютились опасные книги, подаренные ему Иреной Шэн и ее матерью: Джон Стюарт Милль, Карл Маркс и томик Ницше.

— А как вы себя чувствуете, гм? — спросил Крыленко, снова опускаясь на кровать.

— Ничего. Взгляните на меня.

— Гм, тощеваты.

— Вы тоже.

— О, да. Смотрите на меня, — горько усмехнулся Крыленко. — Смотрите во все глаза — банкрот! Ничтожество! Без дела, без работы! Все пропало!

— Ну, дело еще не так плохо.

— Я знаю, что говорю. — Он вскинул глаза. — Проходили вы мимо Хенесси?

— Да.

— Значит, видели? Сегодня пускают в ход цех Б — нагнали ораву негров с юга, которые, конечно, и не слыхали о союзах. — Крыленко вскочил на ноги, подошел к окну и повернулся спиной к Филиппу. — Мы продержимся еще месяц или два, и затем — конец… А я… меня вышвырнут и — на черную доску. Вы знаете, что это значит.

Это была красноречивая спина — могучая, мускулистая, она говорила о жажде борьбы, вопреки отчаянию, слышавшемуся в его голосе. «Нет, он еще далеко не сломлен, — подумал Филипп. — Для него борьба еще только начинается. Он должен во что-то верить, за что-то бороться. Ему подстать биться с великанами, а я воюю только с двумя женщинами».

Вдруг Крыленко обернулся.

— Взгляните, — сказал он, протянув руку к окну. — Взгляните! Вот что они теперь затеяли: скупили все домишки и выселяют из них забастовщиков. Выбрасывают прямо на снег — в такую ночь! Будь они прокляты! Смотрите!

Филипп подошел к окну. На противоположной стороне улицы лежала жалкая груда домашнего скарба — котелки, сковородки, чайник, обшарпанные стулья, одеяла, два-три матраца. Женщина и четверо маленьких детей (самому старшему было не больше шести лет) стояли вокруг с видом тупой покорности судьбе.

— Какое гнусное зрелище! Свободная страна, чтобы ее чорт побрал! Ею правит банда богатых подлецов. — Крыленко вдруг сунул свой огромный кулак в стекло. Обломки со звоном посыпались во двор. — На этот раз с нами покончили… но мы только начинаем! Плевать на стекло. Этот дом тоже куплен ими. С завтрашнего дня здесь будут хозяйничать негры. — Кровь струилась из порезанных пальцев. Крыленко молча завязал их красным носовым платком и, обернувшись к Филиппу, проговорил: — Вы ищете свои картины и краски? Их здесь нет. Миссис Конингэм унесла их.

— Миссис Конингэм?

— Да… Зашла за ними самолично. Она устроила для вас мастерскую в замке Шэнов… над конюшней. Я хотел сказать вам, да забыл. Сделала она это, когда прослышала, что заводы откупили эти дома. Комната над конюшней, и вы можете ходить туда, когда вздумается. Там есть печка и все прочее.

Крыленко проговорил это торопливо и несколько свысока, — каким пустяком казались ему какие-то краски и куски полотна и бумаги по сравнению с его собственными заботами!

— А вы, — что вы будете делать? — спросил он Филиппа.

— Когда?

— Да хоть завтра. Ведь вам тоже крышка — ведь вы были одним из них. Не забывайте этого.

Да, об этом-то Филипп совсем не думал. Многие обитатели Холмов, вероятно, ненавидят его так, как ненавидели они Шэнов и, может-быть, Мэри Конингэм, — как ненавидят ренегатов, изменников. И, сидя здесь, в ободранной комнатушке, и глядя на Крыленко, уронившего голову на руки, Филипп впервые испытал странную радость от сознания, что он тоже один из отщепенцев, на ряду с Крыленко, Иреной и Мэри Конингэм…

Поднялся ветер, и через разбитое окно в комнату стали залетать, кружась, хлопья снега.

— Я займусь живописью, — промолвил Филипп.

— Это не накормит ни вас, ни ваших детей.

— Да, конечно… Ну, как-нибудь устроюсь. — Все, все казалось ему возможным в эту минуту… Все на свете… если только он сбросит с себя путы и станет вольной птицей. — А как у вас с Джулией? — вдруг спросил он. — Вы на ней женитесь?

Крыленко ответил, не поднимая головы:

— Нет… С этим тоже покончено. Если бы мы победили, все было бы хорошо. Но теперь — нет. Теперь я ведь только бездомный бродяга. — Голос Крыленко звучал глухо и безжизненно, словно что-то умерло в нем. — Нет, — повторил он, — с этим покончено. Но вы, — у вас еще все впереди… И эта Мэри Конингэм, — она в вас верит… А это много, очень много!.. — Он посмотрел на свои большие никелевые часы. — Мне нужно итти. Надо присмотреть за устройством палаток. Для тех, кого вышвырнули на улицу. Нечего сказать, подходящая ночь для житья в палатке. — Он встал и взялся за шляпу. — А вы куда направитесь?

Филипп очнулся от глубокого раздумья.

— Я? Я хочу переночевать здесь.

— Здесь? В этой комнате?

— Да.

— Отлично… Устраивайтесь там, — Крыленко указал на шаткую железную кровать. — Я вернусь очень поздно, — нужно раздобыть уголь и одеяла.

После его ухода Филипп сразу почувствовал себя опять больным и смертельно усталым. Он лег на постель, завернулся в пальто Джима Бэкстера и моментально уснул.

В два часа ночи, когда Крыленко, наконец, вернулся, у разбитого окошка