Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

Питу, с его старой седой головой и ртом, полным сточенных и кривых зубов, тоже вернули чашечку, что возмутило мистера Уиллиса так же, как если бы кто-то плюнул ему в лицо. Мистер Уиллис был работником, которого маме пришлось нанять, чтобы присматривать за фермой. Ему, скорее всего, шел шестой десяток, но он все еще оставался мускулистым и практически лишенным жира. Уиллис избегал общения и в основном помалкивал, если к нему не обращались, кроме того он никогда никуда не торопился. Даже если бы заполыхал наш дом, его движения не смогли бы соперничать по скорости с ростом травы. Мама иногда подначивала его, чтобы он работал быстрее, на что он останавливался, поворачивался к ней и говорил своим серьезным, задумчивым голосом:

— Мизз Крюз, я не сделан из стали, и я не работаю на электричестве, — после чего он возобновлял работу в прежнем замедленном темпе.

Всю свою жизнь он работал по найму, но всегда соблюдал формальности и учтивость. Я даже не помню его имени; все называли его мистер Уиллис. Он жил по расписанию, неизменному, словно тиканье часов. Утром он первым делом снимал шляпу со спинки кровати и надевал ее на голову; последнее, что он делал перед сном — это снимал ее и вешал на то же место. Если вы хотели увидеть его без шляпы, то вам пришлось бы умудриться застать его спящим — чего не удавалось еще никому, поскольку Уиллис вставал с первыми петухами.

Он спал с крошечным кусочком табака во рту, размером с ластик на карандаше. Надев шляпу, он вынимал изо рта жвачку, с которой спал — он свято верил, что она защищала желудок от глистов, — и заменял ее половинкой «Дэйс ворк», держа ее во рту весь день, за исключением перекусов. Иногда, видимо, забывая ее вынуть, он ел с табаком за щекой, выпирающим как опухоль с правой стороны челюсти.

Кроме того, я считаю, что Уиллис был самым чистоплотным человеком, которого я когда-либо знал. Я считаю, что он был самым чистоплотным человеком, которого я когда-либо знал, потому что, как и все, что он делал, он совершал туалет в абсолютной конфиденциальности. Надев шляпу на голову, он наполнял ведро из-под сиропа водой из колодца и ходил через все поле к небольшому леску, расположенному примерно в четверти мили, запихав себе в карманы тряпки, оторванные от изношенных простыней. Он проводил там час и возвращался с пустым ведром и без тряпок. Когда мы с братом прогулялись до его точки, то обнаружили тщательно развешенные и расправленные для просушки белые тряпки на ветвях деревьев и кустах. Несколько кусков домашнего щелочного мыла лежали в сгибах деревьев — их он завернул в тряпки, ожидающие стирки. Четверть акра перелеска была украшена белыми тряпками различной формы. И все же каждое утро он в очередной раз набивал карман тряпками. Когда он приходил на завтрак, его кожа была красной и сияла. Я не припомню ни одного раза, чтобы он что-нибудь говорил за завтраком в тот год, когда работал у нас на ферме. Разговоры не входили в его график. Он ел медленно, жевал с точностью метронома. Он никогда ничего не пил во время еды, но как только его челюсти замирали, он поднимал кварту холодного чая, обязательного при каждом приеме пищи, и выпивал ее медленно, не останавливаясь. Мы всегда отрывались от трапезы, чтобы посмотреть, как он это делает — его горло отчаянно пульсировало, пока чай не кончался. Затем он резко ставил банку на стол и вставал, чтобы отправиться в загон и надеть снаряжение на Пита.

Позже он выходил с Питом в поле. Мама, глядя на него в окно, говорила:

— Черт, хоть по колышку сверяй, вышел ли он.

Пит останавливался примерно каждые семьдесят ярдов и мистер Уиллис останавливался вместе с ним, спокойно стоя между рукоятками плуга, пока Пит не тронется через несколько минут отдыха. Мы купили Пита у восьмидесятилетнего фермера, где мула приучили останавливаться каждые семьдесят ярдов, чтобы старик мог передохнуть две-три минуты, прежде чем продолжить путь. Пит жил так уже двадцать или больше лет, и мистер Уиллис не видел причин менять его привычки.

Мама, традиционно испытывая недостаток терпения, предложила мистеру Уиллису хлестать Пита ремнем, когда тот останавливался отдохнуть. Мистер Уиллис задумался на минуту и, наконец, сказал:

— Мизз Крюс, Питу столько же лет, сколько и мне, он прошел столько же рядов, сколько и я, у меня нет сил одолеть этого старика.

Мистер Уиллис добухтел, Пит налег на хомут и они двинулись вдоль ряда своей привычной иноходью, покорять следующие семьдесят ярдов.

Каждый мул, от мала до велика, нуждался в особом подходе. Их нужно было изучать как людей: что им нравится, что они готовы терпеть. И ты запоминал их как людей — так же ярко.

Самый страстный роман на моей памяти случился между двумя нашими мулами в год, когда я навсегда покинул ферму. Дока, большого мула железно-серого окраса, и Оту, маленькую рыжую кобылку, весившую на 300 фунтов меньше Дока, запрягли в одну упряжку. Их выстроили и научили двигаться вместе точно и плавно.

Подобранные для упряжи мулы почти всегда имеют одинаковый вес, потому что в противном случае, когда их просят тащить что-то действительно тяжелое, более крупный мул бросится вперед, упираясь в хомут, и просто прижмет меньшего мула к крестовине — железному стержню, к которому крепятся следовые цепи, — по сути, сводя на нет всю тягловую силу более легкого мула. Их движение превращается в качели: сначала один мул делает рывок и только затем другой. Более крупный мул тянет не за собой, а против того, с кем он поставлен в упряжку.

Но такого не случалось у Дока и Оты. Док ждал. Он балансировал. Они вдвоем, медленно, словно дыхание, шли по общему пути, налегая в свои хомуты. Когда я видел, как Док поворачивался — даже в ходе самой тяжелой работы — и смотрел на свою прекрасную маленькую кобылку, отдающую все, что было в ее силах, я знал, что он думал, как лучше всего помочь ей, как взять на себя большую часть ее нагрузки. Я всегда знал, что он много думал о ней. Думал. Это взвешенное слово. Я не могу доказать, что так оно и было, но большая часть того, во что я верю, недоказуема.

Нам всегда