Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

я услышал, как он пнул банку для сплевывания, я понял, что дело в его зубах. Я просто не сразу сообразил, насколько все плохо. Когда стул раскололся, я осознал, что такая боль невыносима даже для мистера Уиллиса. Той ночью мне удавалось забываться сном несколько раз, но вновь и вновь я просыпался от его непроизвольных ударов в тонкую стену, разделяющую нас.

Он стонал и ругался, не громко, но очень подолгу — иногда, казалось, на протяжении получаса. Мама могла бы наложить ему на челюсть горячую припарку или хотя бы попытаться что-нибудь сделать. Но она знала, что он гордый человек и предпочитает страдать в одиночку, особенно от зубной боли.

Большую часть ночи весь дом не мог спать из-за грохота и стонов, из-за того, что умывальник слетел с полки, из-за того, что его разбитое зеркало для бритья разбилось еще сильнее, и из-за того, как он врезался в стены.

Происходящее было гораздо серьезней, чем могло показаться. Дантист поднялся бы из своей теплой кровати только за деньги. А у мистера Уиллиса не было денег. Кроме того, дантист жил в городе в десяти милях отсюда, а у нас не было ничего, кроме повозки и Пита, который, останавливаясь для отдыха каждые семьдесят ярдов, потратил бы полдня, прежде чем добраться туда.

Я съежился под одеялами и трясся от ужаса, когда услышал, как он пинком распахнул входную дверь и застучал по деревянным ступеням тяжелыми рабочими ботинками, которые не снимал всю ночь. Я не мог себе представить, куда он идет, но знал, что хочу посмотреть, что произойдет дальше. Сильнее моих страхов было только мое любопытство, которое не сдерживалось ни жалостью, ни состраданием — важная черта, проблемная для многих мест, но в моем детстве в Джорджии она считалась достоинством, спасающим рассудок.

Я вышел босиком на мерзлую землю через парадную дверь. Я обнаружил мистера Уиллиса идущим за угол дома. В тусклом свете я разглядел безумие в его взгляде —безумие, сродни тому, что поселяется в глазах пойманной в ловушку лисы. Мистер Уиллис направился к колодцу, я следовал за ним по пятам, дрожа в тонкой хлопковой рубашке. Он снял ведро с гвоздя, вбитого в установленный над открытым колодцем оголовок, и с размаху бросил его вниз, чтобы сломать дюйм льда над водой. Когда он поднял ведро, используя ворот, то, как будто, впервые меня узрел.

— Какого лешего, малец! — крикнул он. — Какого лешего!

В голосе его сквозило то же безумие, что и в глазах, и он либо не хотел, либо не мог сказать ничего другого. Он взял ведро и наполнил рот ледяной водой. Он долго держал ее, выплюнул и снова отпил.

Швырнул ведро в колодец вместо того, чтобы повесить обратно на гвоздь. Его растянутые изнутри водой щеки распухли, он достал что-то из заднего кармана комбинезона. Как только я увидел, что он извлек на свет, то понял, вне всякого здравого смысла, что он намеревается сделать, и я больше не дрожал, а стоял на мерзлой земле, объятый жаром ожидания, чтобы увидеть, как он это сделает, сможет ли он это сделать.

В левой руке он держал кусок мешковины размером с полдоллара, а в правой — плоскогубцы. Он выплюнул воду, залез в свой гнилой рот и приложил кусок мешковины к зубу. Он уперся ногой в колодец и сдавил плоскогубцами мешковину. Когда он взялся за них обеими руками, на его лбу тут же вздулась раздвоенная вена. Другая вена, на шее, разбухла до толщины карандаша. Он тянул, крутил и тянул, но так и не издал ни звука.

Весь процесс занял довольно много времени, но вот, борясь с плоскогубцами и с самим собой, он упал на спину, изо рта хлынула кровь, а зуб с корнем длиной в полдюйма был зажат в насечках. Он медленно поднялся на ноги, вытянув между нами окровавленный зуб, пока пот струился по его лицу.

Он посмотрел на зуб и сказал своим старым, спокойным, узнаваемым голосом:

— Поболи теперь, сучара!

Пока он жил с нами, его зубы больше никогда не болели настолько мучительно. Они болели достаточно сильно, чтобы заставить его топтаться на месте или сломать что-нибудь, но больше никогда он не лазил в рот плоскогубцами. И это к лучшему, потому что дела и без того обстояли ужасно. Однако мистер Уиллис никогда не жаловался, продолжая методично, но невероятно медленно, чинить забор, чтобы скот не разбредался (у нас его и не было), разбивать большой участок под капусту и репу — которые до первых морозов были отвратительными на вкус, и строить садок для сотни маленьких цыплят, заказанных мамой и доставленных почтальоном.

После того, как мы завели цыплят, к нам переехала бабушка. Однажды утром она проснулась с парализованной ногой, рукой и щекой, поэтому ее привезли к нам на пикапе. Дядя Алтон взял к себе дедушку, который все больше и больше замыкался в тишине вследствие своей глухоты. Он проводил дни, читая три газеты и делая небольшие глотки самогона из банки на каминной полке. Бабушка же яростно раскачивалась, много смотрела вдаль и сплевывала табак в банку, стоящую рядом со стулом. Она приняла свою участь безропотно. Она не потеряла рассудок и любила поговорить. Мы все радовались ее присутствию, но наш дом не смог бы принять даже еще одного ребенка, не говоря уже о пожилой женщине-калеке. Она ела не больше птицы, но нам не хватало еды для еще одной птицы, даже маленькой. Когда она появилась у нас, голод здесь уже лютовал. Но мы справились.

Теперь мы нередко выходили к садку, построенному мистером Уиллисом, чтобы поглазеть на цыплят. Размерами они не превосходили крупных воробьев. Каждый день мы пытались высчитать, когда же наконец получится какого-нибудь зажарить.

— Можно шесть или сразу десять, — сказал мой брат.

— Не сейчас, — сказала мама.

— Они здоровые как голуби, но не все, — сказал я.

— Но они не голуби, — сказала она. — Они цыплята.

— Верно, — сказал мистер Уиллис. — Вощем, видел я, как их рубили пополам и готовили.

Уже настал вечер и мы стояли на заднем дворе. Даже бабушка Хэйзелтон. Она держала парализованную руку на перевязи через шею и тяжело опиралась на трость. Когда она не спешила, то передвигалась вполне сносно, скользя, шаркая в стороны и волоча за собой больную ногу. Ей помогли спуститься по ступенькам, когда она вышла к нам посмотреть на цыплят.

Как только мы