Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

— Я останусь здесь, — сказала мама, проходя мимо меня и брата. Она поставила сумку на пол и без какого-либо труда отодрала доски, прибитые к входной двери. — Вы двое, несите вещи сюда.

Мы с братом до смерти боялись, что домовладелец или его приближенный появятся той ночью. Если бы они нагрянули, то мама, несомненно, пошла бы в атаку. В ее состоянии, после вещей, выброшенных на тротуар, она бы перегрызла им глотки. К счастью, в ту ночь они не пришли. Но на следующий день они все же нанесли визит, и когда мы вернулись домой, все наши вещи опять лежали на тротуаре. Мама сказала маме Джуниора, что если они не против, мы поживем у них, пока не найдем место. Через два дня мы нашли еще один дом, точную копию того, откуда нас выгнали.

Хозяин так и не удосужился снести дом, в котором мы жили раньше, да мы и не ожидали от него чего-то подобного. Через неделю туда заселилась новая семья. Если домовладелец в Спрингфилдской секции получал предложение на 2 доллара выше, то выгонял одну семью и впускал другую. Это происходило постоянно. С такой регулярностью, что куча вещей — простыней, подушек, кастрюль и, может даже комода и нижнего белья — сваленных на тротуаре, никого не заставляла даже обернуться. Если только вы случайно не знали и не любили выселенных людей. Тогда вы пытались помочь. Обычно, если подобное случалось не в вашем квартале, то вы относились к неправедному выселению равнодушно.

Вскоре после того, как нас выселили, папа, не зная, что мы переехали, залез в одно из окон нашего бывшего домика и решил забраться в кровать, где спали въехавшие после нас мужчина и женщина, которых он до смерти напугал. Сам папа тоже испугался не на шутку.

— Чуть коней не двинул, — сказал он. — Черт, еще чуток и он бы меня грохнул.

Он постучал в нашу дверь к десяти утра в субботу. Мама впустила его, потому что последние несколько дней попадались хорошие заготовки, а папу не впускали уже больше двух недель.

В последнее время папа приезжал довольно регулярно. Он даже несколько раз останавливался у нас. Но дело, в общем-то, не заходило дальше мления и пения на тротуаре и у окна спальни или отчаянного шепота через двери и стены. Кроме того, как только он оказывался внутри, то сразу начинал носиться по дому в каком-то бессмысленном приступе безумия.

Тем не менее, я никогда особо не забивал себе этим мозги. Определенно, происходящее не вызвало у меня никакого стыда. Да и где родиться стыду, если половина отцов и мужей пели и млели на тротуарах и у окон спален Спрингфилдской секции, а потом носились как бешеные в бессмысленном безумии? Отец Джуниора, Лиланд Листер, почти никогда не пользовался другими входами в свой дом, предпочитая боковое окно, предварительно нанеся себе урон средней или сильной тяжести посредством виски. Он не раздумывая зверски избивал всю семью, избивал пока те не начинали его слушать. Потом он говорил надломленным и жалким голосом, что делает все возможное, и что тут нет его вины. Он всегда заканчивал словами: «Я такой, каким меня создал Бохсемогущий». Все мужчины Спрингфилдской секции поступали примерно одинаково. Папа не был лучше или хуже остальных. Он просто был одним из них.

И вот, наступила ночь, когда ссора не только отличалась от всех, что я слышал раньше, но и внушала сильнейший за все это время ужас. Она даже длилась дольше — около пяти часов. Она затихала на некоторое время, а затем разгоралась опять. Другие ссоры достигали своего пика и взрывались. Эта поднималась и опадала, поднималась и опадала. Когда крики прекращались, начинался глухой ропот, но он был хуже всего.

Где-то к концу той изнурительной ночи папа вошел в комнату, где я лежал один на кровати. Мой брат ушел в ванную и остался там, потому что никогда не скажешь наверняка, что ссора не перекинется в комнату, где ты как раз пытаешься от нее укрыться. За исключением ванной. Каким-то образом в ванной ссора обходила тебя стороной.

Как ни странно, папа выглядел почти трезвым. Его глаза горели цветом раскаленных углей. Казалось, он стоял с каким-то странным смирением — странным, поскольку, когда он был пьян, то стоял и ходил как бандит, особой походкой, пробуждающей в нем жажду к насилию.

— Ну, — сказал он, — кажется, вот и все.

Он не стал садиться и оставил мою дверь открытой, позволяя падать клину тусклого света из прихожей. Он стоял рядом с моей кроватью, но не смотрел на меня.

— Все хорошо? — спросил я.

Когда он пил, ему иногда казалось, что снаружи ждут люди, готовые его убить. Когда он был в таком состоянии, мама всегда спрашивала, все ли хорошо. Вопрос вырвался у меня изо рта, потому что меня напугало то, что он вошел в мою комнату в разгар ссоры. Он никогда не поступал так раньше.

— Со мной все в порядке, — сказал он.

Но я слышал, как он говорил то же самое, когда его трясло от страха перед людьми снаружи, вооруженными дробовиками — людьми, которых вообще не существовало.

— Я больше к вам не приду, — сказал он.

— Никогда? — спросил я.

— Никогда, — сказал он.

Я задумался об этом на мгновение. Звучало как что-то невозможное.

— Пап, — сказал я, — тебе надо приходить.

 — Не могу, — сказал он. — Хочу, штоп все было по закону. Твоя ма хочет развода. Щас у нас перемирие.

Для меня его слова не имели смысла. Я прекрасно знал, что такое развод, но когда он смешал его с перемирием, о цели которого я в жизни не слыхивал, и еще добавил, что никогда больше меня не увидит, его слова только испугали и смутили меня.

— Я никогда не был те отцом, но старался им быть. — Он покачал головой. — Не вышло.

Я почувствовал, как раскаляются все мои нервы. Разве мой папа не мой? Не мой папа? Я все верно расслышал?

— Что?

Я позабыл большую часть всего того, что происходило между нами, потерял так же, как потерял факт, что он был моим отчимом. Я, скорее всего, знал это, наверное, где-то слышал, возможно не раз, но если и знал, то как-то умудрился забыть.

Но я отчетливо помню, чем все закончилось.

— Кто