Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

— Почему он пошел?

Теперь он говорил шепотом; его глаза были влажными и яркими, но спокойными.

— Кажется, этого нельзя делать, — сказал я.

— Чего? — сказал он.

— Прокалывать себя.

Когда он говорил, его голос звучал приглушенно.

— Наверное, мне не стоило приходить сюда и брать его нож. Это ж почти воровство.

Он небрежно поднял открытую руку и продвинул нож еще глубже. Потом продавил лезвие еще немного вглубь и на его лице почти появилась улыбка.

— Не из-за ножа он пошел в полицию, — сказал я. — Нельзя колоть само ся в магазине, посреди поля или где угодно. Эт тож закон.

— Закону меня не поучать, — сказал он, снова начиная кружить.

— Вы из округа Бейкон? — спросил я. Это было единственное, что пришло мне в голову для продолжения беседы.

Он улыбнулся мне и продолжил ходить по кругу.

— Каэш, малец.

Он нанес по ножу еще пару ударов. Теперь он полноценно истекал кровью, его комбинезон был залит уже до колен.

— Я тоже из округа Бейкон, — сказал я, отчаянно пытаясь остановить его.

— Я Питфилд, — сказал он.

— Я Крюз, — сказал я.

— Я скаре сего знаю ваших. Наверн, знаю.

— Миртис — моя мама, а Паскаль — мой папа, — сказал я, глядя на дверь, надеясь на появление мистера Джозефа и полиции.

— Я не знаю, — сказал он. — Я не знаю. Я знаю только некоторых Крюзов из Гаррикина.

— Вам не нужно этого делать, — сказал я. — Вы всегда можете просто бросить работу и уехать домой.

Я немного растерялся, пытаясь придумать что-нибудь, способное заставить его остановиться.

— Домой, — сказал он тихим, ошеломленным голосом, обращаясь ко всему, что попадалось ему на глаза, пока он заканчивал очередной круг. — В мире не осталось ни одного гвоздя, кудаб я мог повесить шляпу.

Вдруг он уставился на меня.

— Иди сюда, малой.

Я стоял на своем месте.

— Иди сюда.

Я подошел ближе. Он с трудом наклонился.

— Не волнуйся. Я не хочу, чтобы ты беспокоился обо мне.

Я ничего не сказал.

— Знаешь, почему ни те, ни кму еще незачем волноваться обо мне?

— Почему? — спросил я.

— Нож очень приятный.

— Господибоже, — сказал я.

— Он такой приятный.

Он сказал что-то еще, но я не услышал. Я знал, что ситуация безнадежна. Я не мог выразить свои мысли тогда, но я понимал до мозга костей, что он оказался в ловушке жизни, где единственным, что ему оставалось, было то, что он сделал. Он придумал себе историю, в которую поверил, или кто-то другой рассказал ему ее, историю, в которой следующим событием — единственным возможным исходом — был нож. Следующим, правильным, единственным и приятным. Если к тому моменту жизнь и не научила меня ничему другому, то она помогла мне понять, что именно он имел в виду. Разговоры не привели ни к чему хорошему.

Он еще раз слегка шлепнул по рукоятке ножа и, казалось, расслабил мышцы, когда лезвие вошло глубже. Лицо его стало еще спокойнее.

— Ну, вот теперь со всем этим покончено, — сказал он. Он ударил по ножу особенно сильно и остановился в своем круге, как будто наткнувшись на каменную стену. — Я закончил. Пусть терь разбирается кто-то другой.

Словно собирающийся складной стул, он медленно опустился на колени. Повернул ко мне свое лицо, самое белое лицо в моей жизни.

— Я убил ся, — сказал он ровным и деловым голосом.

Он так и остался стоять на коленях, обратив свое бескровное лицо ко мне, пока мистер Джозеф с полицейским бежали через весь магазин. Когда они обошли стойку, мужчина всадил лезвие еще чуточку глубже и упал лицом вперед в кольцо пропитанных кровью опилок.

Полицейский, покрасневший и тяжело дышавший, подошел, отвернулся от опилок, мельком взглянул на него и встал.

Я подошел к мистеру Джозефу и отдал ему свой фартук.

— Я все, — сказал я и выбежал из магазина.

Вскоре после моего увольнения из мясной лавки, нас выселили. Однажды вечером мама пришла домой и увидела прибитое к двери уведомление. Она смотрела на него буквально мгновение, после чего выбросила в мусор. Через четыре или пять дней пришел надзиратель, чтобы осведомиться о наших планах. Но тем днем заготовки оказались плохими, и лучше бы он не приходил.

— Я уже видела, — сказала мама.

— У вас осталось всего четыре дня, — сказал он.

— Четыре дня до чего?

— До выселения.

— Я никуда не выселюсь, — сказала она.

— Тогда нам придется начать демонтировать крышу, потому что домовладелец хочет построить здесь что-то еще. Он придет и сам с вами поговорит.

— В любое время, когда он захочет, — сказала мама и вернулась к кровати, чтобы лечь, не упустив при этом возможности сказать надзирателю, что он самый жалкий человек, когда-либо сравший за двумя ботинками.

Домовладелец, невысокий, полный мужчина с крошечными ногами и руками, объявился спустя два дня.

— Здесь только я и дети, нам больше некуда идти, — сказала мама.

— Сочувствую, — сказал он, — но боюсь, нам все равно придется снести крышу.

Он пробыл еще полчаса и сказал маме, что очень опечален ее жизненными обстоятельствами и положением дел. В итоге, уходя, он помахал рукой и сказал через плечо приятным певучим голосом:

— Мы не выставим вас на улицу, Мизз Крюз, если вы не заставите нас. Ни за чтооо.

Хотя мама ни разу не пропускала арендную плату и даже не запаздывала с ней, когда позже на той же неделе я вернулся после работы домой — я продавал газеты для «Джексонвилл Джорнал» — все наши пожитки, — которых было очень мало, потому что вся разбитая деревянная мебель принадлежала домовладельцу, — оказались вывалены на тротуар. Двери и окна заколочены. На улицах собирался туман, а по возвращении мамы с работы пошел сильный дождь. Она насквозь промокла пока шла от автобусной остановки. Все наши вещи промокли. Было холодно. Мы с братом сидели на крыльце заколоченного дома. Мама зашла в магазин по дороге домой. Сумка с продуктами в ее руках треснула. Снизу торчала упаковка тушенки.

— Мама Джуниора сказала, что мы можем остановиться у них, — сказал я.