Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

непонятностью происходящего, опьянен несчастьем и ожидающей его пустотой. Якоб кинулся к Минке, подпрыгивая и хлопая в ладоши. Размашистым жестом он протянул к ней руки и неестественно весело воскликнул: — Минч, хватит тебе плясать в одиночку, давай вдвоем. — Он пытался поймать ее за руки. Но Минка плясала, не замечая его, только губы ее шептали что-то, чего он не слышал. — Минч, Минч! — звал он ее безуспешно. Его ноги уловили такт, дикая, безудержная пляска захватила его. К ним присоединился и Мирко, но он плясал в стороне, для себя, не захваченный их диким ритмом. Он подбадривал, подзадоривал их, отбивал такт руками и смеялся.

— Безумные! — ужаснулся священник Петер, закрывая глаза.

— Минч, Минч, быстрее! — кричал Яка. Близость Яковчихи опьяняла его. Он уже не сомневался, что Минка не пойдет с ним. Терпкая печаль наполняла его душу. Детская вера, с таким опозданием пробудившаяся в нем, рухнула. — Минч, Минч, — звал он, — пойдем со мной. Я буду творить, а ты — жить для прекрасного. Я люблю тебя, я не могу без тебя. Тоска по тебе погнала меня домой. Уж если ты покинула Урбан, тебе надо идти туда, куда ведет твой путь. А в искусстве он ведет дальше всего, Минч, слышишь, Минч? — И шепнул ей, чтобы не слышал Мирко: — Мы убежим отсюда, и никто не заметит.

Но Минка не отвечала, она все плясала и плясала. Она словно превратилась в безостановочное, лихорадочное движение, будто целую жизнь только и делала, что плясала. Отчаяние в ее пляске обеспокоило Петера Заврха, он подошел к Алешу и встревоженно сказал:

— Остановил бы ты ее! — И словно про себя пробормотал: — Нет, нет, не для Раковицы она. И не для корзины.

А Минка плясала. Как в тумане, где-то в бесконечной дали видела она перед собой прыгающего, извивающегося художника Якоба. Слышала, как он зовет ее из этой бесконечной дали:

— Давай убежим отсюда, они и не заметят! Убежим, убежим!

Да, убежать, убежать далеко, на самый край света. Ее душа устремлялась в те светлые, прекрасные края, о которых она начала мечтать еще тогда, когда ребенком от дома к дому бегала и оповещала людей о приближении немцев. Однако это было когда-то очень-очень давно. А сейчас была пустота. Ее путь подошел к концу, хотя должен был только начаться. И все эти люди вокруг нее, которые зовут ее с собой, в действительности являются ее тюремщиками. Как она может убежать от этого красавчика с усиками? Как убежать от Петера Заврха? От Алеша и от художника? А от Виктора? Она была в кольце, ее путь никуда не вел.

— Минч! — кто-то звал ее. Она слышала этот зов. Она и рада была бы остановиться на этом своем безумном, безнадежном жизненном пути, остановить этот свой безумный танец, если бы могла. Но это невозможно. Как остановиться реке, пока не вольется она в море? Как остановить час, пока он не истечет? Как остановиться облаку на небе, если ветер несет его дальше? Как остановить солнце, если оно испокон веку в пути?

— Минч! Минчек!

Откуда этот крик? Кто зовет ее? Куда?

— Минч! Минчек! — Это звучит так, словно вернулось детство. Ребенок, босоногая девчушка, большую часть войны Минч провела с партизанами, в постоянном напряжении. Там, под грохот выстрелов и растратила она свои жизненные силы; она видела, как после боя хоронят партизан на лесных опушках, как немцы увозят их в долину, видела, как фашисты избивают, мучают людей. Она видела пленного — весь истерзанный и окровавленный, он неслышно шептал: «Воды, воды…» Дети не могли понять его, переглядывались между собой. Минка догадалась, принесла из дому воды и подала измученному человеку. Правда, солдат оттолкнул ее и вода разлилась, но глоток пленному все-таки достался. Он одарил ее взглядом, который не погас в ее памяти до сих пор… Она обморозила ноги, когда по снегу бежала к бункеру, чтобы спасти Алеша. Она вытаскивала его из боя и, когда их окружили, решила подорвать гранатой и себя и его: она умрет вместе с ним. И он показал ей, как выдернуть чеку…

— Граната будет между нами, — сказала она.

Минч положила на труп брата Лойзе цветущую ветку черешни. Совсем девчонка, Минч стреляла в сестру, она убила трех немецких солдат и убила бы собственную мать, если бы та ей приказала. Минч — ребенок, который убил свою душу, и потому она состарилась, прежде чем успела вырасти.

Что дальше? В пятнадцать лет она поступила на фабрику: каждое утро — два часа вниз, в долину, каждый день — два часа вверх, в горы. Потом пришел художник — в светлом костюме, сияющий, великолепный.

— Меня зовут Минч! — сказала она, когда он остановил ее и спросил ее имя. — Минка Яковчева. — Она чувствовала на себе его взгляд, он словно оценивал ее: лоб, волосы, глаза, алые упругие губы, молодую грудь, которая так вызывающе вырисовывалась под тонкой блузкой, бедра, ноги. Художник сказал:

— Мать у меня уже старая, больная… А я собираюсь остаться дома на несколько месяцев. Ты не поможешь мне по хозяйству?

— Я работаю на фабрике, — ответила она, — возвращаюсь в четыре часа.

— Хорошо, приходи после работы, ладно?

Она посмотрела ему в глаза и скорее прошептала, чем сказала:

— Ладно.

Минка пришла в своем единственном выходном платье, и ей было стыдно, что она не заработала на лучшее.

— Куплю в кредит, — сказала она, краснея.

— Тебе хочется быть красивой, очень красивой? — спросил он.

Горькая усмешка появилась на ее губах. Она была хороша и так в своей сельской наивности, со своим чуть вздернутым носиком, с тонкими, красиво изогнутыми бровями над большими карими глазами, с белой стройной шеей. Он привез ей из города новое платье, туфельки, шелковый платок, о котором она так мечтала, привез ей губную помаду, духи, привез все, что она хотела, и даже то, о существовании чего она не подозревала. Он рисовал ее лицо с приоткрытым ртом. А однажды она должна была снять с себя платье — такой он хотел ее рисовать. Поскольку он остался дома дольше, чем намеревался, она отказалась от работы на фабрике. Теперь она жила только для него, пока в один прекрасный день он не уехал в город. Правда, вначале он писал. А потом письма перестали приходить. Она снова поступила на фабрику. Полная разочарования, она кинулась в новую жизнь, словно хотела что-то задушить в себе. Она искала забвения в новых платьях, танцевальных вечерах, ночных кутежах, ненасытной любви, оттеснивших ее прежние мечты в самые дальние уголки памяти. По крайней мере ей казалось, что она позабыла Яку; она