Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

мире, от которого опьянел. В нем пробудилось сильное, неутолимое желание какой-то иной жизни. Он ушел из дому за Минкой, за той, что жила в горах, в Подлесе, за той, чье имя он мальчишкой вырезал на деревьях вокруг Урбана, за той, что умела носить на плечах корзину и в четыре часа утра уходила на фабрику в долину — зарабатывать себе на хлеб, за той, что сумела бы делать это и сейчас и горячо любила бы его, только его, как любят в горах. Однако эта теперешняя Минка была другой. Она и Раковица были несовместимы. Если это вообще была Минка. И все же Виктор жадно тянулся к этой, теперешней, как будто именно такую он всегда желал. Она должна принадлежать только ему, должна жить ради него и Раковицы. Художник Якоб нагнулся к Виктору и сказал, обращаясь к нему одному и вместе с тем так, чтобы его услышал священник:

— А что же вы сделаете с женщиной, у которой веснушчатое лицо и которая в Раковице родила ребенка? — Раковчевы замерли, им хотелось переглянуться, однако они и глазом не моргнули. Не сразу Петер Заврх чуть повернул голову: словно хотел убедиться, что это сказал художник, а не его пробудившаяся совесть.

— Это ты? — спросил Петер, поняв, что это на самом деле произнес Якоб.

— Художник всегда должен быть совестью человечества, — ответил тот.

Петер Заврх, священник, взвешивал в душе его слова, не в силах победить в себе хозяина, и сказал твердо, беспощадно:

— Когда тебя настигнут голод и жажда, на Урбане тебя будут ждать хлеб и випавец. А совесть — посланница божья. Не беспокойся за женщину из Раковицы, тем более — за ребенка. Ему не придется садиться за чужой стол, а уж за твой и подавно. Амбары в Раковице большие и не пустеют даже весной.

Художник улыбался: Заврх задел его за живое. Нагнувшись к священнику, он тихо ответил:

— Мне послышался плач ребенка. Издали, с гор, откуда-то из-под Урбана.

Священник постоял выпрямившись, с поднятой головой, полуприкрыв глаза. Потом сказал твердо:

— Ты становишься надоедливым, прямо помешался на нравственности. — Неожиданная мысль заставила его внимательно посмотреть на художника, и он спросил, кивнув в сторону молодой Яковчихи: — А разве ты сам ничуть не виноват перед нею?

Минка, стоя перед зеркалом, поправляла прическу, пудрилась, подкрашивала губы. Ее голые до локтя руки блестели в ярком электрическом свете; на лице — веселость, которая явно служила ей маской. Яка не сводил с Минки восторженного взгляда. На мгновение прикрыл глаза и вдруг содрогнулся, от сознания, что она что-то утаивает. Не глядя на священника, сказал:

— Каждый человек, Петер, носит в себе грязь, только некоторые умеют спрятать это поглубже. У каждого на совести какой-нибудь грех, который он навечно похоронил под окнами своей души, чтобы в любой момент беспрепятственно посмотреть, на месте ли могилка и не обнаружил ли ее кто-нибудь. Этих грехов, Петер, нам никто не отпустит, да и не может отпустить. — И невольно у него вырвалось: — Я ведь вернулся к Урбану не только посмотреть, как цветут черешни. Захотел взглянуть на могилку со своим грехом, Петер. Думал полностью расплатиться за этот грех. Завтра уеду, а могила останется и будет звать меня, вечно будет звать к Урбану. — Схватив Петера Заврха за грудки, с силой, будто собирался избить, он продолжил свою исповедь: — Тогда она работала на фабрике. А я сказал ей, чтобы она бросила работу — она, дескать, рождена для иной жизни. Я вдохнул в нее мечты об огромном, прекрасном мире, которого нет и в помине, как нет и того мира, мечтой о котором отравил ее душу во время войны Алеш Луканц. И вот теперь она вступила в этот, невыдуманный, мир без меня и без Алеша. К чему ей корзина на плечах или потрескавшиеся руки с оторванными станком пальцами… Смотри, она будет танцевать для нас! — Яка взглядом указал на Минку.

Преобразившаяся, в блестящем шелковом платье, сильно накрашенная, с горящими, полными жизни глазами, с загадочной улыбкой на приоткрытых губах, она выпила два фужера пенистого вина и требовала у Мирко:

— Налей еще! Ну!

Алеш вначале онемел от удивления, потом хотел кинуться к ней. Но художник удержал его за руку:

— Оставь ее!

— Что с ней?

— Оставь, — повторил Яка. Виктор, прислонясь спиной к шкафу, курил и молча наблюдал за всеми. Мирко, развалившись в кресле возле приемника, подливал себе вина и усмехался, словно победитель. Священник Петер Заврх изумленно во все глаза глядел на Яковчиху, которая, вдруг оторвавшись от Мирко, выплыла на середину комнаты, — тело вытянулось, напряженные руки слегка приподняты, ладони вверх. Вся она словно натянутая струна. Она притоптывала в такт музыке, и тело ее чуть покачивалось, гибкое, упругое тело в блестящем темно-зеленом шелке.

— Тебе посчастливилось, — бросил Якоб Петеру Заврху, — что не ты стал ее отцом. Ты вовремя ушел от Яковчихи… А она сейчас, наверно, умирает…

Петер Заврх вздрогнул и не смог этого скрыть. Он сомкнул глаза, стиснул тонкие, по-стариковски бледные губы, закусил их, преодолел себя и сдержанно ответил:

— Мой путь вел к богу, а ты к нему не захотел, И погубленных людей на моей совести нет. Я утешал их, когда они нуждались в утешении. Был с ними.

Якоб согласно кивнул и, задетый за живое, ответил:

— Я тоже хотел к человеку, к маленькому человеку, к тому, что носит корзину на спине или по два часа тратит на дорогу до фабрики, где получает скудную зарплату, которой не хватает даже на картошку в мундире и молоко, и вынужден — благо бесплатно — собирать в лесах грибы и каштаны.

— И с чем же ты собирался к нему? — язвительно спросил священник. — С фальшивыми идеалами?

— Алеш нас опередил, тебя и меня. У него есть хотя бы доля действительности и правды.

Священник нахмурился, он глядел на Минку.

— Она сошла с ума, — прошептал он и схватился за голову. — Из Подлесы родом, корзину за спиной носила во Урбану, на фабрику ходила… — И замолчал.

— Случается, — художник Яка потянулся за бутылкой и налил священнику и себе, — душа рвется в дальний путь. Я верю в душу, обыкновенную, земную, человеческую, не ту, которую вы поджариваете на жутком вечном огне или прилепляете ей к спине крылышки. У Минки ранена, разбита душа, Петер. Ее разбивал Алеш, ее разбивала мать, а потом пришел беспутный художник и уничтожил то, что не сумели уничтожить другие. Пей! — Он чокнулся со священником, выпил и снова налил обоим.

— Ты пьян, — сказал Петер, — пьян, оттого и болтаешь. — Заврх был очень сердит.

— Все