Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

забывала Алеша, героя своих детских партизанских снов, забывала Раковчева Виктора. Минчек превратилась в Минку, — в девушку, которая рвалась к иной, яркой жизни и ненасытно, жадными глотками пила ее, окончательно убивая свою — раненную еще в детские годы — душу.

Потом, в одну из ночей — это было не так давно, — к ней пришла сестра Резка, та, у которой уже было двое незаконнорожденных детей — они жили у матери, в Подлесе, — пришла со свертком тряпок. Развернув его, Минка оцепенела…

Как в тумане видела она Мирко, который приплясывал рядом. Она знала его давно. Он приходил к ней, как приходили другие, потом они стали встречаться только случайно, на улице.

Сейчас он был здесь, именно сейчас, когда в ее жизни все так запуталось. А там Алеш — ее забытые, прекрасные сны.

— Устроюсь на новом месте и приеду за тобой, — пообещал он.

— Я буду ждать тебя, — ответила она, уверенная, что так и будет, потому что с ним она пошла бы когда угодно и куда угодно. — Возвращайся к Урбану, когда зацветут черешни. А я приеду к матери в Подлесу.

Трижды отцвели и созрели черешни, они цвели в четвертый раз, когда вернулся этот парень. Бедный, он относился к жизни так серьезно. Она и в этом году приезжала к матери, ждала его. А вместо него пришел художник Яка. Потом пришел Виктор. Тогда же пришла Резка. Алеш пришел слишком поздно. А когда он, собственно говоря, должен был прийти? Разве он не вошел в ее детские мечты? Ведь тогда еще не было слишком поздно. И все же… Сейчас они сидят здесь, в ее комнате, в эту последнюю для нее ночь, потому что когда наступит утро…

Танец ее стал еще более безумным. Все куда-то отодвинулось, завертелось… Отодвинулись окружающие Урбан горы, их глубокие ущелья, цветущие склоны. Ей казалось, что горы тоже пляшут, припрыгивают, каждая по-своему, а выше всех — сам Урбан, пляшут одинокие дома вокруг Урбана, пляшут деревья — сосны, ели, лиственницы, пляшут цветы, пляшет родной дом в Подлесе со струйкой дыма над крышей — мать затопила печь, вдруг вернется одна из дочерей, затопила, может быть, в последний раз, своим дочерям на радость, себе — на прощанье, да чтобы не искали ее у Фабиянки; пляшут ущелья, пляшут осыпи, пляшут люди с корзинами на спинах, пляшут ручейки, бегущие по скалам, пляшут волы, кони, подпрыгивают на каменистых дорогах телеги, пляшут белые облака на небе, пляшет ветерок, пробегающий мимо лиственниц, пляшут в воздухе пчелы и мотыльки, и цветущие черешни тоже пляшут, пляшет город, дома с огнями в окнах, скачут фабричные трубы, как будто хотят переломиться — все, все ожило, кинулось в дикую пляску, которой уже не остановить.

Все двигается, крутится; потолок в комнате вздыбился, стоит как стена и раскачивается, будто бы его шатает ветер, люди в комнате, словно на качелях, — взлетают то вправо, то влево. Она услышала, как кто-то закричал:

— Держите ее, она упадет!

Она не поняла, о ком это.

Увидев ее лицо, художник остановился, подскочил Алеш, но было поздно. Минка, словно подкошенная былинка, рухнула на пол, руки вытянуты, рот приоткрыт, блуждающий взгляд устремлен в потолок; а тело ее все двигалось, извивалось, как будто никогда не сможет прервать этой дикой пляски — прощания со своей загубленной жизнью.

Минку перенесли на тахту. Алеш и художник придерживали ей руки и ноги, чтобы она успокоилась. Священник Петер смотрел смущенно, растерянно.

— Воды, дайте ей воды! — опомнившись, сказал он племяннику, который так же растерянно стоял рядом. Мирко плеснул на ее горячечные губы пелинковца[13].

Она стала успокаиваться, даже открыла глаза, с изумлением оглядела окружающих; казалось, она никого не узнает — она и на самом деле не узнавала. Только встретившись взглядом с Мирко, она отвернула голову к стене. Наклонившись к ее лицу, художник увидел две слезинки, что выкатились из ее глаз, но она не плакала.

— Уйдем, — позвал Петер Заврх племянника; тот вздрогнул, непонимающим взглядом посмотрел на дядю и тихо ответил:

— Иди один. Дорогу до Урбана ты и без меня найдешь. Я же сказал: утром я вернусь с Минкой или не вернусь вовсе.

Совершенно отчаявшийся, печальный и смертельно усталый священник подошел к окну, отдернул занавеску и прижал горячечный лоб к стеклу. Снаружи, за окном, была ночь, темная, густая; на небе мерцали мелкие звезды, в городе горели огни — все терялось в бесконечности. Что происходит в комнате, что с Минкой, что с остальными — Петера Заврха уже не интересовало. Его охватила отчаянная тоска по Урбану, не по Раковице, нет — по Урбану, по его собственному миру. Казалось, именно сейчас он потерял эту проклятую Раковицу, и ему почему-то не так уж и жаль ее.

Он стоял у окна. Его душа плакала, тихо, без слез, безнадежно, безутешно, а он не понимал, почему и о чем она плачет.

Он не знал, как долго простоял он возле окна — может, всего несколько мгновений, может, несколько часов, может, целую вечность, пока из темноты не выплыли очертания гор, все еще покрытых тонким слоем снега. Небо бледнело, становилось зеленоватым, потом окрасилось в пурпур. Мрак рассеивался, как будто кто-то пожирал его. Фабричные трубы стояли как мертвые — ни единой струйки дыма. Утро пробиралось в сад, утренний туман стлался над грядками и клумбами, над цветущими кустами, над беседкой.

— Утро наступает, — Мирко, неслышно вставший рядом со священником, сказал это скорее себе, чем ему.

«Утро», — подтвердил в душе Петер и беззвучно пошевелил губами.

— Ну и надымили мы. — И парень открыл половину окна. Он тоже бросил взгляд туда, где кончался сад, где кончался город, на горы. — На вершинах еще остался снег. Горы без снега некрасивые. — И добавил: — Наверно, возле Урбана сейчас очень красиво? — «Красиво». — И на этот раз Петер Заврх смог только пошевелить губами. А Мирко говорил, словно хотел напомнить ему о чем-то: — Воскресенье, люди отправятся на прогулку, за город. — Но и теперь Петер Заврх молчал. Он вспомнил о своем приходе, где люди будут ждать его к мессе. И свадьба на сегодня назначена. «Мне бы домой», — подумал он. А Мирко, будто подслушав его мысли, ответил: — Всем надо домой, всем. Каждый пойдет своей дорогой.

Он кинул взгляд в комнату. Минка лежала на тахте, заложив голые руки под голову, и смотрела в потолок. На столе выстроилась батарея бутылок, фужеры, тарелки с остатками бутербродов, две пепельницы, переполненные окурками, пеплом и обгоревшими спичками. Яка неотрывно смотрел на Минку: вдруг она снова отправилась в дальний путь, в детство?

Виктор сел на тахту, дотронулся рукой до