Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

Баба Зина просыпалась, когда хотела. У нее, у москвички, не было стариковской привычки просыпаться чуть свет. Она спала до обеда, а то и дольше. Проснувшись, баба Зина надевала халат, совала ноги в мягкие тапки, хваталась за спинку стула и, толкая его перед собой, выбиралась на кухню… чистить собственные зубы! Очень долго стоит баба Зина у раковины, старательно работает щеткой, и до меня доносится мятный запах «бленд-а-мет». Баба Зина ждет, пока согреется чайник.

– Представляете, сегодня ночью приехал мой американский любовник, залез ко мне в окно, и мы всю ночь занимались с ним любовью, – она говорит это, и глаза ее от смущения опускаются вниз. – Вы когда-нибудь занимались любовью?

Я пью кофе и курю.

– С американками нет, – отвечаю я.

– А я боялась, что Вера проснется, так неудобно было…

– А где же ваш американец? – нарочно спрашиваю я.

– Как где? – баба Зина растерялась. – Убежал уже. Ему здесь долго нельзя. У него там, за океаном, семья, дети. Он всю жизнь меня одну любил, а мне так и не позволили выйти за него. Он там женился, в Америке. А ко мне нет-нет да приедет.

В молодости у Зинаиды Яковлевны был роман с каким-то американцем. Скорее всего, ничего особенного – приезжал, наверное, раз в год с какой-нибудь делегацией. Баба Зина никогда не была замужем. Но из ночи в ночь она занималась любовью то с австрийцем, то с ныне покойным Валерием Ильичом – директором банка, где она проработала всю жизнь, – то с американцем…

Чайник вскипает, и баба Зина, удобно усадив его на стул, увозит в комнату. Она всегда пьет чай в своей комнате. Там два окна, сервант, шифоньер, тумба – все ласково пахнет началом XX века. Зеркало от времени сползло вниз, мое отражение искажается. Я представляю, как Зинаида Яковлевна лет восемьдесят назад собиралась перед ним на работу: надевала платье, прицепляла к нему белый воротничок. Очень нелепо среди всех этих вещей смотрится маленький цветной телевизор Philips и чашка THE BOSS, да и я сам в своей одежде и с ноутбуком.

Постель не заправлена. И Вера Васильевна уехала в свою семью на другой конец Москвы… Баба Зина хочет напоить меня чаем. Я только выпил кофе, в голодном желудке плещется черная, неласковая жидкость, вызывая легкий приступ тошноты. Но я все равно пью чай вместе с хозяйкой из чашки, которая пережила не одну войну. Из нее пили люди, рожденные по меньшей мере в тысяча восемьсот восьмидесятом году… Это единственная чашка из всего сервиза, что уцелела. У бабы Зины большая темная кружка THE BOSS.

Баба Зина не была сумасшедшей. Она прекрасно помнила все события своей жизни, помнила по именам людей, с которыми не только тесно общалась и дружила, но и просто сталкивалась раз или два. Однажды она меня поразила. Вышла на кухню после просмотра новостей и говорит:

– По телевизору сказали, в интернет опять какой-то вирус запустили. Банки могут встать. Раньше у нас в банке надо было на калькуляторе уметь считать, а сейчас у всех компьютеры…

Родилась в тысяча девятьсот первом году. Приехала в Москву, когда даже метро не начали строить. Ходит в сто шесть лет, чистит зубы и заказывает женщине из собеса только самые свежие продукты. Имеет социальную карту москвича, по которой езжу я по своим делам. Таким образом, баба Зина всегда со мной, в моем кошельке. Благодаря ей в метро загорается зеленый свет, в троллейбусе – зеленая стрелка, а в аптеке мои таблетки от головы стоят на три процента дешевле.

Зинаида Яковлевна рассказывает мне истории о своей жизни. Около часа мы сидим с ней за круглым столом, покрытым старой «раненой» клеенкой. Сквозь волосатые порезы виднеется дерево. Вскоре Зинаида Яковлевна, извинившись, берет пульт, щурится, ища нужную кнопку, и включает телевизор:

– Сейчас сериал начнется, – отворачивается к телевизору.

Этот пульт Philips в ее стошестилетней руке!

Дочь Веры Васильевны, Ксюша, – весьма приятная девушка, с пышным бюстом и соблазнительными ногами, иногда в свой обеденный перерыв приходила на Покровку проведать мать. Они обычно пили чай на кухне, и у меня каждый раз появлялись срочные кухонные дела, однажды я уже ничего не мог придумать и стал чистить картошку и при этом откровенно разглядывал Ксюшу, и ей это нравилось. Однажды она явилась не одна – в руке у нее была клетка с попугаем. Попугая, разумеется, звали Кеша. Ксюша собралась в отпуск со своим парнем и приглядывать за Кешей попросила мать. Клетку с Кешей поставили на подоконник.

На следующее утро я проснулся от голоса бабы Зины. Посмотрел в свой телефон – пятнадцать минут седьмого. Из раскрытого окна слышалось чириканье.

– При Сталине жизнь была очень тяжелая. Ночью учишься, днем работаешь, устаешь очень. Было два брата, очень болела за братьев. Один был комсомольцем, боялись за него. Очень нравилось в Ленинграде. Одну двоюродную сестру Сталин арестовал. Ни за что. Высылали из Москвы куда-то к черту на рога. Сестру отвели в тюрьму, тюрьма была битком набита людьми. Ее послали на Дальний Восток, она скончалась по дороге. Упала, сломала себе ногу, не лечили. Очень много хороших людей погибло. Ни за что. Потом стали издеваться над второй сестрой. Она кончила вуз, устроиться не могла на работу… Да не чирикай ты! Ты же не слышишь, что я говорю!

Кеша продолжал чирикать, Зинаида Яковлевна ласково пожурила его и возобновила свой рассказ:

– Нравится тебе, Кеша, здесь? Нравится! У нас хорошо, воздух хороший, двор закрытый. Скоро выбегут, выбегут мелочевки на улицу, и будет шумно. А все ж хорошо! Это дом кооперативный. Раньше был порядок – кооперативный дом должен был отдать какую-то часть милиции… У нас была чудесная квартира. Одна семья занимала комнату Натальи Юрьевны и там, где Маша с Сашей. А какая была чистота, порядок! А я приезжала с работы в час, в два ночи. Переманивали в штатное управление. Я заявила начальству, что не могу каждый день стоять у банка и ждать, пока пройдет такси. Работала на Неглинке. Мама говорила, бросай работу, вот люди работают в других местах, приходят вовремя, не переживаешь за них. Но мне не хотелось уходить, там такая публика была интеллигентная!

Каждое утро Кеша будил бабу Зину, и она рассказывала ему о своей жизни. Однажды я вернулся раньше, не было и шести часов. Жара стояла невероятная, но в старой толстокожей