Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

Все. Ушел единственный мужчина, который любил меня.

После покойника нужно хорошенько убрать дом. Все помыть – стены, потолок, постирать занавески, ковры вытрясти. Давно не было у нас генеральной уборки. Мы только протирали полы, чтобы папе дышалось легче. Лучше бы мы с мамой все сами сделали, в тишине. Лучше бы мы остались одни, дико устали и рухнули в конце дня. Но нам помогали ее подружки, они постоянно спрашивали у мамы, где ведро, где тряпки, не полиняет ли белье, если в машинку все сразу загрузить… Я зашла в ванную, чтобы вылить ведро с грязной водой. Смотрю – на батарее висит моя майка, белая, с зелеными домиками и красными солнышками. Майка моего детства. Теперь это тряпка. Так обидно стало за эту майку, за себя, за папу. Заглянула мама, сбросила еще тряпок: тоже бывшая одежда – и моя, и ее, и папина. Куски рубашек – для пыли, темно-синяя штанина – плотная – для пола. Кажется, ее однажды лизнул теленок. Мы с папой катались на велосипеде по окрестностям поселка. В поле я увидела теленка, мы остановились, подошли к нему. Папа потрепал его за холку, и теленок лизнул темно-синюю штанину. Теленка того давно уже съели, папины штаны теперь тряпка, вместо поля – коттеджный поселок, папа умер, я выросла…

Сгребла все тряпки – и майку свою, и папины рубашки, и штанину, налила в ведро чистой воды. Отнесла тетенькам. Они снова пустились в мытье нашего дома.

А одна тетенька сказала:

– Наденьте свитера, окно отроем.

Все послушались, распахнули окна. Комната мгновенно наполнилась свежим воздухом. Мне так хотелось, чтобы папин запах, какой бы он ни был, как можно дольше оставался в квартире! А его выгнали, да так просто, да так легко! Не хочу, чтобы вещи его стирали, чтобы постель его стирали. Я припрятала наволочку, надела потом на свою подушку. Лекарственный запах папиного затылка. Подушка пахнет последними минутами жизни моего отца.

* * *

На стене висит фотография – папа за своим рабочим столом, разложил ватманы с чертежами, склонился над ними и чуть приподнял голову на объектив. Глядит исподлобья. Строго. Будто спрашивает: «Ну что вам надо? Не видите, я работаю!» Но даже если долго смотреть на нее, папа не вспомнится.

Лишь иногда тоска по нему повисает у меня, будто рюкзак на спине, и становится тяжело физически. Но сердце больше не болит. И даже в пятницу, перед самым солнцем, когда он умер и когда мы его хоронили, сердце мое еще спокойно билось, и казалось, что я никого не потеряла. И только после похорон, ночью, в квартире, где больше не было мужчины, не было хозяина, я проснулась от чудовищной жажды. Такая мучает в жаркий день. Я отправилась на кухню и пила воду, понимая, что папы больше нет, что он умер, а я жива. И не знаю, что делать со своей жизнью. Эта чудовищная формула – «он умер, а я жива» – вдруг открылась мне, как истина гению. То, с чем не поспоришь, что не исправишь, не забудешь. Тошный и справедливый закон жизни – сначала родители, потом дети.

Папа очень любил мои волосы. Заплетал мне косички с петушками и приговаривал: «Какие густые у тебя волосы, кызым! В меня! В мою породу! Никогда не стриги». Мои волосы спасли меня весной две тысячи третьего года. Когда деревья были еще голые, моя голова тоже стала голой, как у папы. Сначала я носила шапочку. Но на улице резко потеплело, и я сняла ее. Люди думали, что у меня не все дома. Казалось, что весь мир не доверяет мне, не любит меня, а кто любил – уже умер. Мама моя изо всех сил пыталась хорошо выглядеть и в этом находила успокоение. А я тяжело справлялась со своим горем. Физические нагрузки, которые вырабатывают гормон счастья, постоянная мозговая занятость, книги, учеба, общение – все это бред собачий. Это никак не помогает.

Когда я рассталась с тем, что так нравилось папе, мне с каждым днем становилось легче, и я даже побаивалась этой легкости. Чувствовала себя самой некрасивой на свете и была счастлива этим.

Своей смертью папа отогнал от нас несчастья на многомного лет. Когда его не стало, жизнь наша начала налаживаться. К лету голова моя покрылась густым ежиком. От меня больше не шарахались – короткая стрижка была мне к лицу. Тридцатого августа – день нашего города, суверенитет республики. Папа этот праздник не любил, как и любое массовое гулянье. А я отправилась бродить по улицам среди пьяного народа и мусора, среди смеха и мата с татарским акцентом. Салют посмотрела, на катамаране по Казанке прокатилась, одна. Под утро прибрела домой – мама уже спала. И я рухнула на папину подушку и увидела сон: светло-серый памятник, как у папы. С моим ФИО. День и год моего рождения, толстое тире и дата: 31. 08. Без года.

С тех пор я в каждом августе с любопытством жду последнего дня лета. После этого совсем не берегусь – знаю: целый год точно мой. И как только лето вновь вступает в свой третий месяц, я живу, наверное, как папа в свой сорок третий год.

Просыпаюсь рано, перед солнцем. Закрываю кухонную дверь, чтобы маму не будить. Включаю радио. Едва слышно музыка звучит. Занавески колышутся от ветерка и задевают антенну. От этого приемник покашливает, шипит. Открываю нашу деревянную хлебницу, а там заржавевшее сморщенное яблоко и чуть мягкий хлеб. Зажигаю плиту, беру кусок хлеба кулинарными щипцами и слегка подсушиваю на огне. Грызу, вспоминается папа у костра. Раздвигаю занавески – на улице едва светло. Кабы не знать, что это утро, можно подумать – ночь наступает. Но через открытую форточку врывается запах нового дня. Только утром так свежо бывает, в воздухе нет никакой усталости, он еще не смешался с дыханием людей. Рассвет. День новый рождается…

И хочется жить.

2011

Примечания

1

Обращение к русской женщине (татар.).

2

Старуха (татар.).

3

Бабушка (татар.).

4

Все русские называли Шагита Сашей.

5

Дочь (татар.).