Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

вежливости время от времени подавали признаки жизни в виде улыбки. Деревенская нападающая гостеприимность очень утомляла нас. В гостях было плохо, а дома – еще хуже. Невыносимо. Будто это мы с мамой виноваты в том, что все так обернулось. Папа умом понимал, что неправильно ведет себя, что кричит и ругается не по делу, и чувствовал, что мы любим его все меньше и меньше.

– Пусть он психует, а ты не замечай. Посмотри на меня, я уже давно его в упор не вижу, – поучала я свою маму.

Но однажды я не сдержалась и ответила на папины истерики очень грубым словом. Мы впервые с ним подрались. Вернее, папа беспомощно и сильно схватил меня за плечи, наши карие глаза сцепились крепко, будто оленьи рога, и потемнели еще больше, и я поняла, что готова так простоять очень долго, что папа впервые за долгое время посмотрел на меня, в душу мне заглянул. Но свою рассмотреть не дал. Люстра, окно, кусок занавески, шифоньер – все это стало плывущей разноцветной стеной для меня. Потом папа меня отпустил. Я два месяца с ним не разговаривала.

Однажды он вернулся с работы днем. Принялся собирать вещи. Подошел, сел на диван и попытался заглянуть мне в глаза. Но я уставилась в учебник.

– Скажешь маме, что я уехал в Мирный. Отца проведать.

– Сбегаешь? Чтобы с ним на пару бухать?

Я взглянула на папу с вызовом. Но глаза наши вдруг обнялись.

Мы заговорили друг с другом. Не помню о чем. Только в памяти осталась одна его фраза: «Ты же до меня дотронуться боишься». И на этих словах я бросилась ему на шею. Наконец я папу обняла. Уши наши приникли друг к другу, я воткнула подбородок в папино плечо, его борода смешалась с моими волосами. Папа сделал глубокий вдох возле моей шеи.

– От тебя пахнет девушкой. Юной девушкой. Неужели моя дочь выросла? Значит, я постарел.

И только когда мы оба справились со слезами, разомкнули объятия. Папа все-таки уехал к своему одинокому отцу в поселок, и какое-то время мы с мамой жили одни. Думали – папа останется там, с отцом своим, навсегда. Мне даже понравился такой расклад. С мамой спокойнее, дома пахнет женщинами, по утрам не надо проветривать. Но папа вернулся.

…Поздней осенью двухтысячного года конец света наступил. Папа не сразу сказал нам. Мы сами увидели. Он сидел-сидел, уставился куда-то, будто задумался, а потом быстро так перекусил деревянную ложку – как собака кость – и опять сидит. Я даже засмеялась. А папино лицо вдруг нырнуло куда-то за спину, затылок оказался почти у поясницы.

Папа понять не мог, откуда у него рак. Почему у него? Может, кто-то папе на ухо его зашептал? Или папа не там глубоко вдохнул? Или что-то не то сказал, и он запрыгнул к нему через рот? Рак выбрал не самое теплое его место, а самое умное место.

Не верилось, не принималось. Тот год будто издевался над нашей семьей. Папа затих, пока они с мамой по врачам таскались. У него была еще надежда, что все это – все что угодно, только не это. Только не это…

После второй операции папа сбежал из больницы – он еще мог ходить.

– Не вынесу, если меня выпишут домой умирать, сам уйду.

И стал жить дома, к моему ужасу. Никак не могла поверить, что зарабатывает только мама: она устроилась на вторую работу – ночной уборщицей и сторожем в частном детском саду. Ночь через ночь. Папу злило, что мама часто дома не ночует.

После второй операции ему сделали еще одну томографию. Чисто. Но ясно было сказано еще после первой гистологии: год, в лучшем случае, два.

Отсчет пошел на месяцы.

– А у меня своя методика. Я знаю, как выгнать. Опухоль вырезали, и я не дам ей снова вырасти.

Папа уставится в одну точку, смотрит, не моргая. Думает о мерзких, ужасных вещах. Кого только он не убил в мыслях своих! Кого только не предал! Я отговаривала его от этой затеи, но папа верил: в дурной голове опухоль не вырастет снова. А она будто с еще большей злостью бросилась в папины мозги. А папа верил, что вот-вот она ссохнется, помрет, что силой своей мысли он придушит ее.

– Ты не представляешь, о чем я думаю! Это выше всех человеческих сил. Увидишь, обо мне напишут, будут изучать, диссертации писать. Я стану первым человеком, кому это удалось.

Так папа жил бы, наверное, до самой смерти, но однажды он увидел, как меня целует парень, мой однокурсник. Папа стоял на балконе и смотрел через мокрое стекло.

В квартиру я вошла с совершенно пьяными глазами. Пыталась это скрыть. Вероятно, папа подумал: как я могу целоваться, когда он болен? Почему я не с ним, а с этим?

– Ну и как? – спросил он.

– В смысле?

– Целуешься, значит, уже?

Во мне вспыхнула ненависть:

– А ты подсматриваешь за мной?!

Папа отправился на кухню разогревать мне ужин.

– Замерзла? Может, чаю сперва горячего? Чтоб не заболеть?

– Ты подсматриваешь за мной? Ненавижу тебя за это.

Папа положил мне жареной картошки и хотел было поставить тарелку на стол, но я стукнула ее снизу. Тарелка, описав в воздухе дугу, упала на пол. Не разбилась – к несчастью. И картошка – румяная, нарезанная ровными брусочками, как я люблю, – разлетелась по кухне. Я надолго ушла в ванную, потом легла якобы спать. И папа якобы спал. Я лежала и захлебывалась от нежности к нему. Неспособная подойти. Сначала мне надо очень сильно обидеть человека, а потом он поймет, насколько я люблю его, насколько не могу без него. Мне непременно нужно любить с чувством стыда, вины. Насмотреться, как человек плачет или грустит, а потом прижаться крепко-крепко и шептать бесконечно, как в кольце Маяковского «люблюблюблюблю…». И чем сильнее я обижу, чем дольше буду смотреть, как плачет или грустит, тем крепче и нежнее будет моя любовь. У папы – так же. Мы лежали, обиженные друг на друга, и любили, и задыхались сами в себе. Но знали – утром придет мама, – мы ее даже не заметим, потому что входит она тихо, моется после садика, чтобы пойти на дневную работу. Пока волосы сохнут, готовит нам завтрак. Когда мамы уже и след простыл, мы просыпались, завтракали вместе, глядя в телевизор, съедали то, что она приготовила. Как в девяностые: из ничего – конфетку. Все было в магазинах, но мы не