Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Вас встретит радостно у входа3,

– пронеслась в памяти Гундурова запрещенная пушкинская строфа…

– О, если бы вашими устами да мед пить, Елена Михайловна? – воскликнул он с мимолетной улыбкой. – Вот дядюшка ваш, он государственный все-таки человек, говорит также, что это «течение должно измениться…» О, если бы суждено мне было когда-нибудь послужить освобождению моего народа!.. Но когда, когда вздумается этому «течению измениться»? Князь Ларион Васильевич сегодня показался мне удивленным, когда я сказал ему, что я не честолюбив. Но, скажите сами, какое же честолюбие достойно честного человека, – я говорю о людях моего поколения и понятий, – когда оно должно идти вразрез с тем, что дороже, что должно быть дороже ему всего на свете?.. У меня было свое, скромное дело, но все же, хотя побочным, не близким путем, оно могло служить… Я надеялся, многое могло быть разъяснено, дойти, перейти в общее сознание… И то вырвали из рук!.. Поневоле теперь, – закончил он, тяжело вздохнув, – приходится стиснуть зубы и искать забвения в Гамлете!

– Бедный Гамлет! – робким как бы упреком послышалось ему в голосе Лины…

У Гундурова ёкнуло в груди…

Но княжна как будто не хотела дать ему случая к ответу. Она заговорила о своей роли Офелии. Роль эта ей очень нравилась.

– Во всем Шекспире, кажется, нет более поэтического женского характера… Да, Корделия! – вспомнила она.

– А Джульета? – сказал Гундуров.

– Нет, – она покачала головой, – они там оба с ним такие… – она искала слова и не находила его, – такие безумные! – и она засмеялась. – Можно ли представить себе их стариками? Оттого Шекспир, может быть, и заставляет их умереть так рано…

– Отчего же, – возразил он, – и у стариков может так же горячо биться кровь…

Она вдруг задумалась.

– Да, это правда!.. Только все же мне больше нравится Офелия… Какой поэт этот Шекспир! Как умирает она у него чудесно! – молвила она, устремив безотчетно глаза вперед, в тот угол, где препирались Духонин, Факирский и подсевший к ним Свищов.

А из того угла, не прерывая разговора, жадными глазами следил за каждым ее движением студент:

– Читали вы ее последний роман? – спрашивал он у Духонина.

– Какой?

– «Le compagnon du tour de France»4, – проговорил он заглавие коверканным французским произношением.

– Нет, не читал. Он, кажется, запрещен?

– У нас, известно, все хорошие вещи запрещают! Я его все-таки имею!..

– Здесь?

– Да. Желаете прочесть?

– Одолжите, если можно.

– С моим удовольствием… Эта вещь тем замечательна, – пояснил Факирский, – что кроме обычных качеств этого великого передового таланта, на значение которого так горячо указывал незабвенный Виссарион Белинский…

– Ну! – скорчил гримасу Духонин.

– Что-с? Вы не уважаете Белинского? – воскликнул студент.

– Уважаю ль? – повторил тот. – Ничего, человек был хороший… горячий… Только, в сущности, одно то у него и было – горячность!.. Остальное ведь все с чужого голоса: Станкевич раз, Боткин два, Герцен три!.. Кто последнее сказал, с трубы того и трубил5! Вспомните, что он писал в «Молве»6 и до чего договорился в Петербурге?

– Учи-тель-с! – внушительно протянул на это Факирский. – Ведь только и есть у нас, что он да Тимофей Николаевич[23], и тому теперь рот зажали… Так вот-с я начал говорить про компаньен дю тур де-Франс. Тем-с эта вещь замечательна, что показывает нам, как далеко успело уйти образованное французское общество на пути новых социальных идей.

– Рассказывайте! – скорчил опять гримасу неугомонный Духонин, поправляя очки на носу. – Но я по этому поводу не желаю спорить… Вы начали о романе. Итак…

– Итак, – подхватил на лету студент, метнув новым взглядом по направлению княжны, – два такие компаньона, то есть странствующие ремесленники, Пьер и приятель его, приглашаются работать, – они мастерством столяры, – в замок одного богатейшего старого графа… У этого старого, вдового графа – внучка, Изельта, – произнес по-своему факирский французское имя Изё (кейк), – и эта девушка, героиня романа, влюбляется в Пьера.

– Как! – воскликнул Свищов. – Так-таки графиня в простого рабочего, столяра?

– Да-с, именно, и что же вы находите в этом удивительного? – закипятился вдруг пылкий поклонник Жорж Санд, – этот столяр, это французский увриер7, человек, может быть, сто раз образованнее какого-нибудь нашего губернатора!..

– Ну уж как вам угодно, а только он непременно должен был клеем вонять, ваш увриер, – расхохотался во всю мочь Свищов.

Студент рассердился не на шутку:

– С вами говорить нельзя-с! Вы все прекрасное и высокое готовы из легкомыслия закидать грязью… Так нельзя-с… нельзя так-с!.. – едва мог он выговорить от волнения.

Свищов принялся унимать его:

– Ну, полно, душечка, полно, ну, пошутил… А вы плюньте. Плюньте и продолжайте!

Факирский передохнул и еще не успокоенным голосом:

– Изельта, – заговорил он снова, – выражает собою тот идеал, до которого додумываются теперь благороднейшие умы Запада. Богатая, она презирает свое богатство; аристократка, она хочет равенства, да-с!.. Девственная, она первая решается сказать Пьеру, что она его любит и хочет за него идти замуж, потому что он «из народа», и «я, говорит она ему, хочу быть народом», – понимаете-с?

– А столяр, – поддразнил его Духонин, – соглашается жениться на ней и, в свою очередь, из «народа» делается графом?

– Вы ошибаетесь, вы очень ошибаетесь! Тут-то и сказывается вся сила Жорж Санд и вся мощь изображаемых ею характеров! Пьер любит Изельту страстно, бесконечно, всею душой и всею мыслию своей, но он отказывается от нее. «Пока мне неведомо, – говорит он, – действительно ли богатство – право, а бедность – долг, я хочу оставаться бедным»… И он жертвует всем, любовью своею, счастием, – слезы слышались почти в голосе студента, – во имя своей бедности, своей святой бедности!

– Удивительное дело-с, – беспощадно возразил на это Духонин, – как эти все герои «из народа», алчущие «равенства», не ищут себе героинь между своей сестрой – швеями и корсетницами, а все облюбливают графинь каких-то да маркиз!..

– Что же-с, – запнулся Факирский, – это несомненно, что пока… аристократическое, так сказать, воспитание дает это… эту прелесть внешней формы… манеры, – и глаза его невольно опять устремились на княжну, – а это не может не ценить всякий… всякий эстетически развитый человек…

Свищов подмигнул Духонину, как бы приглашая его ко вниманию.

– «Несомненно» во всяком случае то, – сказал он, – что очень было бы приятно быть – как бишь вы называете столяра вашего? – глянул он в глаза Факирскому, – да, Пьер, – очень было бы приятно быть Пьером княжны здешней, например, – как вы полагаете?..

Бедный юноша не выдержал: он сорвался с места, словно готовясь кинуться на зубоскала, но сдержался и, красный как рак:

– Я с вами говорить не хочу-с! – вскрикнул он и побежал вон с балкона.

– Эко