Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он продолжал, усевшись за столом, за которым готовили кофе, потешать на ту же тему свою перезрелую жертву.

– Мне очень хочется спросить эту девицу, – заговорил он ей, – под каким венком желает она, чтоб ей воздвигло статую благодарное потомство: под лавровым или под оливковым?

– Она не поймет, что это значит? – с высоты своей начитанности улыбнулась Надежда Федоровна, раскладывая сахар в чашки.

– Я ей объясню: Ранцов, воин, – это лавр; Маус, судейский, – олива! И затем спрошу: что вы, сударыня, предпочитаете: оливковое масло или лавровый лист?

Та рассмеялась до того, что уронила щипцы на поднос…

– Подите, подите, спросите! – попавшись в ловушку, послала она его сама к своей сопернице.

Ашанину только того и нужно было.

Он медленно привстал, отыскал глазами Ольгу Елпидифоровну – она стояла, опершись о перила балкона, и болтала с Eulampe, самою решительною из пулярок, – подошел к ней и, уставившись ей прямо в глаза:

– Прошу вас сейчас же громко рассмеяться! – сказал он.

– Это что такое? – чуть не привскочила барышня.

– Смейтесь, – повторил он торжественно, – от смеха вашего зависит счастье мое и самая жизнь!

Она, а за нею Eulampe расхохотались не в шутку.

Он избока глянул на чайный стол: Надежда Федоровна доверчиво смеялась тоже этому доносившемуся до нее смеху.

– Жизнь мою вы спасли, – продолжал Ашанин; – теперь вопрос о счастии: который из двух?

И он кивнул с балкона вниз, где на ступеньках спускавшейся с него лестницы в числе других молодых людей дымили папиросками на благородном расстоянии друг от друга Ранцов – лавр и Маус – олива.

Она тотчас же поняла:

– Евлаша, душечка, – обернулась она к ней, – мне холодно в кисейном; сбегай, ангел мой, в столовую: там бурнус мой лежит, ты знаешь…

Пулярка слегка поморщилась – Ашанин казался ой очень «интересен», – однако побежала за бурнусом, неуклюже перебирая ступнями, и с развальцем на ходу…

– К чему ваш вопрос? – спросила тогда Ольга Елпидифоровна.

– К тому, – молвил Дон-Жуан, сопровождая слова свои комическим жестом, – чтобы убить того, который…

– Что за вздор! – засмеялась она. – Я вам в тот раз еще говорила: ведь вы на мне не женитесь?

– Не смею… Страшно! – засмеялся он.

– И не нужно! – промолвила она с невольной вспышкою досады.

– Верно! – подтвердил он.

– Что-о?

– И я говорю: не нужно! – подчеркнул Ашанин. Она опять рассмеялась:

– Вы с ума сошли!..

– Совершенно так изволили сказать!

И он принялся вполголоса петь из какого-то водевиля, подражая обрывистой манере и хриплому голосу бывшего тогда на московской сцене на ролях комических любовников актера Востокова:

Э-ти глаз-ки, как хо-ти-те,

Хоть ко-го с у-ма све-дут!..

– Знаете что, – сказала она, помолчав, – я такого, как вы, еще и не встречала!

– И я такой, как вы, не встречал! – вздохнул Ашанин. – Шутовство в сторону, – он не мог смотреть на нее равнодушно.

– Чего же вы от меня хотите? – спросила Ольга, закусывая алую губу.

– Это я вам предоставляю угадать!..

Она повела глазами в сторону Надежды Федоровны:

– А там же что?..

– Там – неволя; здесь – магометов рай! – ответил он, не смущаясь.

– Какая неволя?

– Она все, что делается в доме, передает княгине, – бессовестно сочинил Ашанин, – я ее боюсь и потому задобриваю и вам то же советую делать…

– Вы все лжете, я вижу! – молвила со смехом быстроглазая девица.

– Кроме того, что вы внушаете мне!..

Eulampe запыхавшись бежала к ним с бурнусом.

– А теперь довольно! – сказала Ашанину Ольга.

– Когда это вы мне скажете: еще? – отвечал он ей на это долгим, говорящим взглядом и отправился назад к Надежде Федоровне.

– Ну что, сказали? – спросила та, передавая ему чашку кофе.

– Сказал.

– Что же она?

– А она говорит: «Это, верно, не вы сочинили, – а эта злющая Травкина?»

– Как глупа! – И она презрительно повела плечами.

– И я то же заметил! – подтвердил Ашанин, преспокойно пошевеливая ложечкой в своем кофе. – С нею прескучно!..

Только после того как он отошел от нее, сообразила ясно быстроглазая Ольга прямой смысл тех речей, которые он держал ей, и когда вернувшаяся Eulampe с жадным любопытством в глазах спросила ее:

– Скажи, душка, что он говорил тебе?

– Он дерзкий! – отвечала она и покраснела.

– Все мужчины – дерзкие! – заметила на это опытная, как видно, пулярка.

Они обе громко рассмеялись…

Посреди гостиной, выходившей на балкон тремя большими настежь открытыми дверями, ставили ломберный стол. Княгиня, со времени приезда своего в Россию пристрастившаяся к преферансу, собиралась играть. Софья Ивановна, которой она предложила карту, отказалась было, говоря, что она до ночи хочет вернуться домой, но потом уступила. Княжна ее окончательно очаровывала и, словно сознавая это, не отходила от нее. Когда она села за партию с хозяйкой, московской княжной и неизбежным «бригантом», Лина уместилась подле нее и, глядя ей в карты, очень смешила ее, давая ей советы вкривь и вкось.

Через несколько минут она поднялась с места… Софья Ивановна бессознательно подняла глаза по направлению открытых против нее дверей и отгадала скорей, чем различила, унылую фигуру проходившего мимо племянника. Княжна его также увидала, Софья Ивановна не сомневалась…

– Господи, что изо всего этого выйдет! – с новым взрывом тревоги промолвила она мысленно, беспощадно покрывая тузом короля, вистовавшего вместе с нею против княгини Зяблина… Тот только очи к небу воздел.

Княжна прошла на балкон.

Там было людно и шумно. Курившая молодежь вернулась из саду. Сидели кружками… Слышался звонкий голос анекдотиста Чижевского и провинциальные взвизги потешаемых им барышень. В углу Факирский и Духонин продолжали горячо препираться об искусстве и о Жорж Санд. Исправник тихо совещался со Свищовым; оба они были записные игроки, и оба в эту минуту без гроша: речь между ними шла о том, как бы им отыграться у Волжинского, постоянно обиравшего их в пух и которого оба они знали за отъявленного шулера… Гундуров один сидел ото всех поодаль и, обернувшись к саду, рассеянно глядел на видневшуюся с балкона реку, по которой, крадучись из-под тучи, бежал золотою полосой сверкавший луч солнца… Он был угрюм до злости и до сих пор не мог справиться с тем подавляющим впечатлением, какое произвели на него слова Ашанина в объяснение речей князя Лариона. И чувство его, и самолюбие были задеты за живое. «Он разгорячился, наговорил вздору приятелю, открывшему ему глаза. Чем же тот виноват, что он ребенок до сих пор, что сам он